— Дело твое.
Женщина слезла с телеги:
— Где тут деревенька поближе?
— Выйдешь из лесу и возьмешь вправо большаком,
— Спасибо, дядечка... Бывайте здоровы...
— Иди на здоровье,— попрощался Прокоп и тронул вожжами коня.
Ганна торопливо зашагала обратной дорогой, довольная, что выполнила поручение уездного чекиста.
Дорогу к лесному хутору она, конечно, запомнила хорошо.
...Не успела телега с Прокопом въехать во двор, как с крыльца сорвалась Анютка, опрометью бросилась навстречу.
— А где мама?— первым вопросом встретила она своего хозяина.
— То ись как, где?— не сразу понял Прокоп, занятый своими мыслями.
— А вы сказали, что найдете ее и привезете...
— Искал, дочка, искал. Весь город исходил, всех переспросил, не нашел... Говорят, уехала далеко-далеко, и никто не знает куды... Так что придется ждать, пока сама объявится.
...В кабинете уездного ЧК Кондратюк и Ганна. Здесь он уже не солдат в рваной шинели и опорках, а чекист. Маскировка тут ему не нужна.
Он сидит против Ганны и внимательно слушает.
— ...от того места, где стреляли по эшелону, до хутора будет верстов пять,— продолжала Ганна.— Надо пройти еще вперед маленько, а там налево будет небольшая дорога в лес. Вот па этой дорожке ежель ити-ити-ити, свернуть один раз вправо—и как раз на этот хутор и выйдешь...
— Спасибо, мать...— облегченно вздохнул Кондратюк. Поднялся, прошелся по кабинету. Снова вернулся к Ганне.— Я со своим отрядом восемь таких змеиных гнезд раздавил. Выследим и девятое. Не уйдут, гадюки. Уж больно они насолили. Позавчера убили волостного председателя и комиссара. Немногим раньше — нашего работника. Продовольственный обоз разграбили... Не уйдут!
— Боюсь, что и Анютку придушили где-нибудь. Что им таким детская душонка...
— Анютку свою, мать, ищи не в лесу.
— А где?
— Анютка — ребенок городской. Леса боится и поэтому не могла убежать далеко от пути. Скорее всего вернулась к железной дороге и побежала по рельсам догонять эшелон. Ну, а в пути могла встретить любой поезд, взобраться в него и доехать до ближайшей станции... А там, знаешь, сколько их, беспризорных, потерявшихся и потерянных!..
...На станции мечется в людском водовороте Ганиа, всматривается в каждую детскую фигурку.
— Анютка! Где ты?!— то там, то тут слышен ее дрожащий голос.
Ганна останавливает встречных, что-то спрашивает у них. Отмахиваются, спешат по своим делам. Какой-то железнодорожник подводит Ганну к заброшенной теплушке.
— Кликни сюда, может, здеся. Тут их невпроворот...
— Везете куда, что ли?— поинтересовалась Ганна.
— Да кто их везет, сами от станции до станции колесят... Батьки за войну порастерялись, вот и бесприютничают...
Железнодорожник стукнул молотком в стенку теплушки.
— Эй, вы там!.. Выдь все сюды!
В теплушке никто не отозвался.
Железнодорожник поднялся на площадку, подал руку Ганне, помог и ей взобраться.
— Кто тут из вас матку потерял?— спросил железнодорожник, обращаясь в темноту.
В углах что-то зашевелилось, послышался шепот.
— Ну чего шепчетесь!
— Я!
— И я!
— Я тоже!— послышались со всех сторон детские голоса.
К железнодорожнику и Ганне подошли с десяток ребят. Грязные... Оборванные... Всклокоченные... С жадным детским любопытством смотрят на Ганну — Ганна на них. Совсем малыши...
— Анютка!— позвала Ганна.
— Я тут!— отозвался из глубины радостный детский голосок.
— Иди сюда!..
Расталкивая малышей, к Ганне подкатился серый клубок грязного тряпья. Из него выглянули острые, любопытные глазенки. Но это была не Анюта, которую искала Ганна.
Погасла последняя вспышка надежды, и женщина продолжала стоять, вглядываясь в детей, будто хотела рассмотреть судьбу каждого.
Дети войны и разрухи, потерянные и потерявшиеся, осиротевшие и бесприютные... Чем они живут, на что надеются и что с ними будет?!. Эти вопросы железными иглами впивались в сердце Ганны, и она даже плакать не могла, настолько нестерпимой была ее материнская боль... Стояла, окаменевшая, и даже не заметила, как к ней подполз и прижался мальчик лет пяти. Здесь он, видимо, был самый маленький и самый беспомощный, а значит — и самый голодный. Может, поэтому осмелился подойти к Ганне и тронуть ее за подол.
Она глянула вниз и встретилась с голодными глазами ребенка.
— Я хочу есть...— послышался ей снизу шепоток.
— Как тебя звать?— спросила Ганна.
— Тишка...
Вынула из-за пазухи засохший кусочек хлеба — все, что имела — и сунула Тишке в ручку.
Ребенок спрятался за Ганну и жадно стал грызть засохшую корку.
— А мне!
— И мне!
— Я тоже хочу!— послышались выкрики со всех углов теплушки.
— Ничего у меня больше нет, детки...— призналась Ганна.
— Так пущай он и нам даст хоть разок укусить!
— Он же самый маленький среди вас...
Пока она уговаривала ребят, Тишка незаметно выскользнул из теплушки и убежал доедать наедине свой сухарик. Видимо, у него не раз отнимали, и он уже научен горьким опытом бесприютной жизни среди голодной детворы.
...Уездная ЧК. Взволнованная, Ганна прибежала сюда прямо с вокзала. Ворвалась в комнату, не обращая внимания на преградившего ей дорогу человека с винтовкой. Она уверена, что ее дело важнее всего.
— Вы тут разговоры разговариваете, а бесприютные дети пухнут с голоду!— с ходу набросилась Ганна.
— Гражданка...
Кондратюк отодвинул в сторону дежурного с винтовкой.
— Обожди минутку... В чем дело, Ганна?
— Дети бесприютные у вас тут в теплушках!
— Ты тут, гражданка, не командуй...— кто-то попытался остановить ее.
— Нет, буду командовать, покуль с детьми не уладкуете!..
— Ты пойми,— приблизился к ней Кондратюк.— Детьми уездный исполком должен заняться, а нам бы впору с бандюгами справиться. Мы сутками с коней не слазим, по пять ночей не спим.
— Никаких сполкомов я знать не знаю, а вы с ружьями и с левольвертами, вам и порядки наводить!
— Ладно...— Кондратюк постучал кулаком в стенку.
Через минуту в комнату вошла женщина с наганом на боку.
— Лукерья, потолкуй тут с Ганной относительно бесприютных на вокзале. Может, чего придумаете разом.
— А кто она такая?— спросила Лукерья, придавив о подоконник самокрутку.
— Я тебе говорил о ней... А это — наша Лукерья, тож чекистка...— представил в свою очередь Кондратюк женщину с наганом.
— А чего мне с ней толковать?— навострилась Ганна.
— Ну, как баба с бабой, что ль.
— Какая ж она баба?! На вокзале сироты мучаются, а она тут с левольвертом на боку похаживает!
— Ну, ну, ты давай делом...— прогудела густым басом Лукерья.
— Рази бабье сердце вытерпит такое, что творится у нее под носом?! Грязные, вшивые, голодные, холодные мыкаются по теплушкам, а она тут цигарки раскуривает!
— Да ну ее!— озлилась Лукерья.— Толкуй сам с ней, твоя находка. А мне и без нее невпроворот...— бросила Лукерья Кондратюку.
— Не ерепенься, Лукерья, а толком поговори!
— Чего говорить? Я давно хотела сказать тебе, товарищ Кондратюк, куда ребят спровадить...
...Длинный, обсаженный березами тракт. В Белоруссии их называли «катерининскими шляхами». По словам стариков, здесь когда-то проезжала царица Екатерина. Путь ее по Белоруссии был отмечен посадкой берез. Теперь эти березы уже старые, ветхие, но стойко и верно охраняют шляхи.
По такому шляху движется сейчас конный отряд. Движется медленно, осторожно, потому что на каждом коне — по два, а то и по три седока. Один большой, с винтовкой за спиной, другие — маленькие, безоружные...
Это — дети из теплушки. Не все они разместились на конях. Четверо из них едут с Лукерьей на военной двуколке. На второй двуколке с пятеркой детишек — Ганна. Она держит на коленях маленькую оборванную девочку, которая в теплушке назвалась Анютой. Может, поэтому так по-матерински внимательна к ней Ганна. Остальные тоже прижались к ней, недоверчиво оглядываются по сторонам.