– Слушайте, мне же нужно в полицию позвонить, – вдруг заканючил сторож.
– Еще минутку, – пробормотал Адам.
Я было собрался сказать, что мы только время зря тратим, но тут произошло нечто поразительное: на пульте вспыхнули огоньки.
20
Мы замерли. Только Драбчик шумел внизу; похоже, он сполз на пол и переворачивался с боку на бок. Наверно, пытался встать. Лампочки мигали, у самого окна засветились экраны, которых мы раньше не замечали, по ним пробегали колонки цифр.
– Ну и что? – спросил Адам.
Я подошел, положил ему руку на плечо.
– Ничего, – бросил я. – Ты что-то сделал, только непонятно что.
Он фыркнул от злости.
– Без тебя вижу. Но что дальше, кузен? Что дальше?
Сторож плаксивым голосом снова завел про полицию, видимо, мобилизованный звуками, доносящимися снизу; Клещевский взмахом руки, как дирижер, велел ему умолкнуть. Я видел, что открытие возбудило его, но в то же время вызвало раздражение. Он прикоснулся к тайне, которой суждено остаться нераскрытой. Без технической инструкции у нас были бы трудности и со включением стиральной машины, а что уж тут говорить. Дальнейшее нажимание разноцветных кнопок оставалось безрезультатным. Цифры на экранах после хаоса первых минут расположились рядами от нуля до девяти – у меня это вызвало ассоциацию с плоским графиком кардиограммы остановившегося сердца. Устройство не хотело оживать. Наконец это дошло и до Адама, который с грустной улыбкой коснулся клавиатуры. Раздались мяукающие звуки, словно при настройке инструментов электронного ансамбля.
– Ну что? – невесело произнес он. – Остается только что-нибудь сыграть. Отвратительное звучание, верно? – Он обернулся ко мне. – Пластиковая дешевка. – И я услышал, что он начинает выстукивать первые такты вальса «Франсуаза». Сторож бросился к пистолету, лежащему на пульте, но Адам оказался быстрее. – Спокойно, пан Фелек, спокойно.
– Пан учитель, – снова заканючил тот, – вы, что ли, для того побили пана химика, чтобы наигрывать тут мелодийки? Я же должен сообщить… И что еще скажет пани директор? Если бы от этого какой прок был…
Адам мгновенно вскинул голову.
– Пан Фелек, вы – гений! Зачем наигрывать мелодийки? Ну ясно, от этого должен быть прок. И есть прок, несомненно, есть… Код доступа!
Было видно, что сторож ничего не понял, он знай пялился на пистолет, явно рассчитывая, что в конце концов ему удастся завладеть им. Я на всякий случай схватил его за плечо. Мне только участия в драке не хватало. В конце концов, Драбчик нам угрожал, и наши действия, наверно, можно подвести под понятие «необходимая оборона». Этого мне было вполне достаточно, и на большее я не претендовал.
– Адам, – обратился я, – тут, как я вижу, сорок восемь клавиш. Может, ты и прав, но при самом оптимистическом предположении, что код состоит всего из восьми звуков… Ты помнишь из математики, сколько это комбинаций?
Он что-то промычал и проиграл начало «Революционного этюда».
– Хочешь сидеть тут до пенсии? – поинтересовался я под первые такты полонеза Огинского.
– Да, – его голос заглушили вступительные аккорды «Киевских ворот» Мусоргского. Затем кузен перешел к «Прогулке» из «Картинок с выставки» и произнес: – Ежели речь обо мне, то я добрался до своей последней станции. А вы все можете идти к чертовой матери. Приноси мне только пожрать. – Внезапно он сменил тон. – Ладно, не строй из себя кретина, лучше пошевели мозгами. Чем они могли закодировать это свинство? Своим гимном? «Танцем с саблями»? Сталин больше всего любил «На сопках Маньчжурии». Как это звучит? – и он снова склонился над клавиатурой.
Так начался этот безумный концерт, во время которого мы с паном Фелеком только переглядывались, стоя вроде бы и возле дверей, но оставаясь под несомненным воздействием пистолета, лежащего рядом с Адамом. Я вдруг осознал, что ситуация стала настолько же безнадежной, насколько и гротескной; снизу долетали стоны химика, который пришел в себя и попеременно то скулил, то ругался – не знаю, от боли или со злости, – а Клещевский между тем в исполнительском трансе перешел от Чайковского через Хачатуряна, Прокофьева и Римского-Корсакова к «Волга, Волга, мать родная», «Пусть всегда будет солнце» и давно уже не слышанным мной позывным Интервидения. Синтезатор омерзительно мяукал, искажая некоторые произведения до неузнаваемости; да, мне стало ясно, что нам суждено остаться здесь навсегда. Затем он сыграл «Арлекино, Арлекино, надо быть смешным для всех», потом «Сердце» Дунаевского и – что в наших обстоятельствах прозвучало особенно издевательски – марш из «Веселых ребят». И в тот самый момент, когда я уже почти созрел для того, чтобы вместе с паном Фелеком скрутить пианиста, колонны цифр на экранах исчезли и появилась надпись на русском: «Внимание. Система готова». Адам последним заметил это; он проиграл еще куплет из «Я люблю тебя, жизнь» и только после этого замер.