Когда все было готово, отряд выдвинулся к пожарным воротам; стрелки заняли позиции на деревьях, воротах и стене. Я засвистел и крикнул:
— Зелик!
Противники появились внезапно, со стороны двора Зелика и сразу кинулись в атаку, на ходу швыряя камни. Один камень попал в голову сидевшему на дереве Сереже, он свалился с ветки, громко заплакал и прикрывая рукой окровавленный лоб, побежал домой. Тогда и мы все послезали со своих мест и бросились врассыпную, не дожидаясь, пока придут родители Сережи и нам всем попадет.
Армия чурок ликовала. Из-за стены доносилось:
— Вурррооо! Русы-трусы, русы-трусы, русы-трусы!
Про Сережу мы все дружно наврали взрослым, что он упал и ударился головой об асфальт, но больше никто из детей ПП-2 идти на войну не хотел.
И потянулись неинтересные дни. Без Зелика ни одна игра не клеилась. Без него лето перестало быть летом, каникулы потеряли смысл. И я скучал. Признаюсь, я скучал по нему.
Тогда я взял белую тряпку и снова пошел к пожарным воротам. Привязал тряпку к палке, залез на верх ворот и стал свистеть. Зелик играл на улице с соседскими мальчиками. Увидев меня с белым флагом, чеченские дети завопили:
— Рус-трус, рус-трус! Сдаваться хочешь?
Я заорал:
— Предлагаю мир! Мне надо поговорить с Зеликом.
— Не будем с тобой говорить, русская свинья! Не нужен твой мир. Ты трус, как все русские! — кричали дети. И еще что-то по чеченски, наверное, оскорбительное или смешное, так как при этом они громко хохотали.
— Мне надо поговорить с Зеликом! — повторил я. В кучке пацанов произошло замешательство. Видимо, Зелика отговаривали. А он молчал и не знал, как ему поступить. Потом все же отделился и подошел к воротам:
— Ну, говори.
— Зелик, давай помиримся. Приходи к нам играть.
Чеченские дети услышали мои слова и начали наперебой говорить что-то Зелику. Зелик постоял молча, потом развернулся и ушел к себе домой.
Но на следующий день, уже утром, Зелик пришел в ПП-2, и мы снова играли вместе.
Узнав от меня о своем настоящем отце, Динька объявил войну. С этим известием я пришел к ватаге соседских мальчишек. Девять месяцев в году я играл с ними, но на три месяца, каждое лето, оставлял их компанию и пропадал в ПП-2. Естественно, меня осуждали за это: “Что, опять с русскими идешь играть? Динька приехал и друзья больше не нужны?”.
Возвращение блудного сына национальное окружение приняло с удовлетворением. Без колебаний была поддержана идея войны с русскими детьми из ПП-2.
Победа в сражении у пожарных ворот была одержана нами так легко, что это даже не интересно. Но настоящая схватка началась позже, когда Динька предложил мир и пригласил меня снова приходить играть в ПП-2. Эта схватка происходила, конечно, внутри меня. С одной стороны, была обида на Диньку, да и чеченские пацаны снова сочли бы меня предателем, променявшим их на русских. С другой стороны, он был мне нужен, Динька. Я тосковал без него, и мне очень хотелось с ним играть, как прежде.
На следующий день я пошел в ПП-2. Однако уже не пропадал там с утра до вечера каждый день, как раньше. Я стал чаще играть и с соседями. Так я учился жить на две страны, на два мира.
А с Динькой мы больше не говорили об этом. Никогда не говорили. Ни о чурках и русских, ни об его отце. Наверное, зря. Просто тогда я не смог бы ему всего объяснить, не нашел бы таких слов. Если бы я смог поговорить с ним сейчас, я бы постарался. Но он уже мертв, поэтому только в своем уме и памяти я могу к нему обратиться.
Динька, нельзя считать людей варварами, дикими, бескультурными, чурками только потому, что их культура отличается от твоей. С их стороны и ты выглядишь дикарем. Надо понять, что люди разные. У каждой нации своя история, свои традиции, свой язык. Русские называли иностранцев “немцами”, то есть немыми, так как им казалось, что если человек не говорит на их языке, значит, он вообще не умеет говорить и все равно, что немой. Это и есть психология дикарей, каждое племя первобытных людей считало собственно людьми только себя, а других — нет. “Ад — это другие”. Оттого самоназвания многих народов обозначают простое слово “люди”. Например, нохчи, от “нах”. Позже появилось “вай-нах”, наши люди. То есть другие — они тоже люди, хотя и чужие. Хотя бы какое-то движение вперед.
У дикарей обычаи и ограничения распространяются только на соплеменников, а инородец всегда вне закона. С ним можно поступать как угодно. Это и есть дикость, варварство. И те чеченцы, которые считают, что должны быть нравственными только в своем кругу, а с чужими можно быть распущенными и жестокими, — они лицемеры, подонки, они не понимают законов гор, обычаев своего народа. И те русские, которые презрительно именуют иноплеменников “чурками” или еще как-нибудь, которые считают, что чеченцы — вне закона по определению и их можно и нужно убивать, истязать, как вздумается — самые худшие из первобытных дикарей, настоящие чурки.
А твой отец… Я не должен был говорить тебе о нем так, прости меня. Но и ты, ты тоже мог понять, хотя бы постараться понять. Это не вина твоя, не позор. Просто судьба, испытание. В Коране сказано, что Аллах не посылает человеку такого испытания, которого тот не смог бы вынести. Ты сильный, Динька, ты всегда был сильным, поэтому Аллах подвергал тебя суровым испытаниям, ведь ты мог преодолеть все и сохранить в сердце чистоту и любовь.
И, знаешь, мы все — как ты. Все люди, они не знают, кто их отец. Мы знаем только свою мать — вот она, эта земля, эта природа, ее можно видеть, слышать, трогать руками. Но никто не видел отца. А когда мы узнаем, внезапно, как ты, кто он, то оказывается, что мы — одной крови. Мы все одной крови. Мы братья.
Как я жил в Безмеине девять месяцев в году, от одних летних каникул до других? Обыкновенно, как жили все дети в СССР. Ходил в школу, занимался в спортивных секциях. Я увлекался вольной борьбой, потом самбо и фехтованием.
Безмеин был обыкновенным русским городом, хотя и находился в Туркмении. Большинство населения составляли русские, поселенные здесь, чтобы работать на большой электростанции и промышленных предприятиях. Жило в городе и немного туркменов, с нами учились их дети, но городские туркмены были обрусевшими. Настоящие туркмены жили в сельской местности. Иногда они приезжали в город и, в своих ярких халатах, с головами, обмотанными тряпками, на ишаках, выглядели так, как будто сбежали с карнавала или съемок кинофильма по мотивам восточных сказок.
Иногда мы с пацанами, увидев на улице такого али-бабу, забрасывали его булыжниками. Он слезал с ишака, громко ругался на своем языке и гнался за нами, закрывая руками голову от летящих камней.
А на праздниках в школе, когда разыгрывался сюжет “15 республик — 15 сестер”, в туркменскую национальную одежду наряжали темненькую Риту, хотя она была еврейкой.
Безмеин был новым, красивым городом. С белоснежными многоэтажками, широкими прямыми проспектами, фонтанами и парками, кафетериями и кинотеатрами. И жизнь в нем была современной.
Мы рано взрослели. В пятом классе я уже целовался с подружками взасос, а в седьмом девушка с соседней улицы завела меня в подвал, раздела и сделала мужчиной.
В Шали все было по-другому.
Что-то стало меняться, сначала незаметно, исподволь. Потом все реальнее, тверже. Во мне поселилась другая сила, она рвала меня изнутри, тянула вверх мое тело, прорывалась угрями на коже.
Приехав на очередные каникулы, Динька стал рассказывать уже не о том, как он летал в космос или плавал на подводной лодке. Теперь темой его подвигов были девушки, которые, если верить его словам, десятками признавались ему в любви и хотели сделать с ним “это”. Об “этом” Динька рассказывал скупо, хотя всем нам, особенно мне, так хотелось деталей, подробностей. Но он, пространно описав предысторию события, в самом интересном месте ограничивался фразой вроде “ну, тогда я тоже снял штаны и вые. л ее”. Мы и верили, и не верили. Ведь все это для нас было даже фантастичней, чем полеты в космос.