В гостиную попадали из гаража — через тёмную прихожую, старательно сотрясаемую стиральной машиной, дышавшей с присвистом, как негодующий астматик. Алексей Петрович сделал четыре шага. Нежное, изворотливое скользнуло, спирально замешкавшись на внешней стороне голени. Дальше пошёл ворсистый карпет. Алексей Петрович оглянулся: Лидочка вперила взгляд в его ступни, запросто удерживая за ридикюльчик Петра Алексеевича, который, силясь не расплескать в полумраке связку ключей, сдирал, с явным намерением сохранить носок, правым мыском левую сандалию, и отстраняя от себя подале Гомера, будто аспида.
Гостиная глядела подслеповато щурясь, пирамидально возносясь саженей на пять; меченная Штайнером мебель — давняя родственница второимперских кресел, — выставленная у стены, потупясь, ожидала расстрела, — и, даже вспомнивши нильский героизм её пращуров, невозможно было угодить ей в сердце. Окна, бравшие в окружение не знавший пламени камин, любовались сквозь щели тына эпизотией пожарничьих монстров, бьющихся в багряной агонии, кое-как отражаемой американским хрусталём с явной новоришевой претензией на богемское происхождение. На стене, в алой рамке — вылизанный до чопорного блеска фотопрофиль сценического скопца: губы, как пара земляных, Цезарем сытых червяков, миниатюрный треугольник подбородка, низвергающего, причитая, речитативную глыбу щедро просмоленного яичными желтками контральто на клуб (сэндвичи в архипелагах пастей) партерных самоубийц, пока пальцы певца прыскают сапфирами, алмазами, бериллами. Бульдожьи брыльца Лидочки — точь-в-точь такие же! Выше Алексей Петрович покамест не смел взбираться взором, хоть и предчуял нечто жёлто-дряблое, чеховскими кулаками метко называемое «кобылой» да сутулое: по степени изогнутости женской спины можно с такой же уверенностью заключить о глупости особи, как по дрожи расплавленной световой точки распознать реку во мраке.
За диванчиком настоящей, но тоже остериленной кожи, восходила мелкоступенчатая лестница, крытая блондином-карпетом, расчёсанным на купеческий пробор брюхастым тёмно-зелёным скарабеем-пылесосом, держащем здесь же, на кухонном пороге, словно Яшка-мешок шланг трофейного огнемёта, своё оружие.
Кисть (да, именно кисть, а не всего Алексея Петровича, измочаленного Надокеаньем!) клонило ко сну, точно вкруг его руки, всасывая её инспиративный трепет, вызначился вакуум, и она издыхала, судорожно нащупывая нить святого сквозняка, не находя её, изловчившись, однако, избрать себе пеню — летаргию, постепенно унося с собой в спячку спасительный рефлекс безумия.
Теперь и Пётр Алексеевич, и Лидочка, беззвучно двигая губами, выпучили на него глаза (причём лидочкиных он не видел, чувствуя, всё-таки, их квази-кольцевую форму), будто оба они были приколоты исполинской булавкой, — и текла дёготная кровь по пальцам со свежевыпестованными педикюршей ноготочками. Ни цыпки, ни оскомины!
Алексей Петрович опасливо, по полукругу, пошёл к пылесосу, ощущая позади шёпот, тяжкое дыхание, и уже предвосхищая ненавистный вал экранных испарений: присутствие спущенных с цепей телевизионных ящиков Алексей Петрович чуял издали слюнными железами, реагирующими на излучение как на лимон, когда предвкушение неминуемой кислятины вздымает внешние закутки рта, — так кукольником выкраденная у рыбаря леса раздирает пасть гиньоля. И точно, по плоскому, пришпиленному к стене экрану, немые фряги, взбирались на «К2» (отправление планеты в двойной нокаут!), а на столе, помимо белой разжиревшей кошки охотницкой породы, меланхолической, как её чеховские сородичи, с коричневым подковообразным пятном поперёк живота, стояло всё, чем издавна закусывал российский люд в городах и весях необъятной Америки: и пласты балыка, выпасенного на берегах аляскинского Гомера, и севрскофарфоровые ломти севрюги, и бежевая буженина, и покамест стойкий студень от кошерного мошенника с кичливым размывом говяжьего гаммадиона на боку, и слаборельефные повидлошлейфовые коржики, окрещённые кондитером Нассаува князя «пруссаками», и лекифы с кефиром, и оспенный хлебец афроамериканского происхождения с ку-клукс-клановым кулем набекрень, окрещённым «Multigrane» — надорванным там где надо, то есть после третьей буквы, — отчего потеплело на душе у Алексея Петровича, принявшего тотчас очнувшейся десницей книгу с сумкой, и вложившего бутылку в ахнувшую от неожиданности заморозку, — рислинг грохнул было вниз по скале, но молниеносно зацепился за ледяной зубец.