Крепкое это было зелье, безотказное. Много любовной тоски плеснула в него аббатиса.
Вечером Евпраксию пришли звать к настоятельнице. Очень не любила юная вдова бывать у крестной, — да ничего не поделаешь: раз зовут, значит, приказывают. У матушки сидели гости — все мужчины, все знатные рыцари, и утренний ее незнакомец тут же. Только бросилось ей в глаза разумное и доброе, такое знакомое лицо его, как снова застучало сердце радостной надеждой. Отдав общий поклон, трепещущая, встала за креслом аббатисы, потупилась.
— Вот, господа, — сказала настоятельница, — вы хотели увидеть вдову Генриха Длинного, маркграфа Нордмарки. Она моя духовная дочь. Я выпестовала ее, люблю, как родную, и надеюсь, что вскоре примет она ангельский чин.
Рыцари похвалили заботливость высокородной аббатисы; один — личико юной вдовы. Адельгейде это пришлось не по вкусу, и она заговорила о саксонских делах. Опустив в смущении голову, Евпраксия ничего не видела. Разрешили бы ей уйти к себе в келью! ан нет.
Ее рыцарь как ни в чем не бывало открыл поставец аббатисы, взял оттуда кубок вина, громко сказал:
— Пью за кведдинбургский цветок! И поднес любовный напиток к губам.
— Не пей! — крикнула аббатиса. Аи, не Удальрих выпил, не сердечный друг! Где достанешь еще такой мандрагоры?
— Почему, госпожа моя? — выпив все до дна, засмеялся рыцарь и утер ладонью большой рот.
Они о чем-то тихо и быстро заговорили — аббатиса и рыцарь. Спорили, хмурились. Потом Адельгейда, нехотя поманив Евпраксию, кисло велела ей проводить гостя для молитвы в соседнюю часовню. Не чуя под собой ног, юная девушка повиновалась.
Едва они вышли под звезды, рыцарь схватил ее за руку и заплетающимся языком жарко зашептал никогда не слышанные дурманные слова. Изумленно остановившись, она высвободила руку: он был и незнатен, и небогат, и немолод.
— Мы не ровня, — напомнила не без надменности.
— Ну да, — согласился он, — ты принцесса, а я бедный рыцарь; в замке моем ветер свищет да крысы бегают; но, верь мне, я происхожу от знатных предков...
— Но не королей! — в негодовании перебила Рюриковна.
Рыцарь огорченно замолчал. Щеки Евпраксии горели, в голове ходуном ходили его слова. Он рассмеялся, схватил ее в охапку и звонко поцеловал, — так звонко, что охнули монастырские стены.
Она лежала далеко за полночь без сна, пытаясь успокоиться. Зачем до сих пор жила в молчании и покорности? Никто не властен здесь над дочкой киевского короля. Сама свою судьбу решает. Захочет — пойдет за нищего рыцаря. А еще лучше того: пусть он поможет ей до Киева, до батюшки добраться, щедро она его тогда наградит. Ох, щедро... Окошко кельи было заделано решеткой, ставни распахнуты из-за жары. За окном стояла безлунная ночь, трещали кузнечики, еле мерцали сонные звезды. Внезапно она насторожилась; под окном кто-то ходил. Чья-то голова заслонила звезды, чьи-то руки взялись за решетку.
— Пракседис, — глухо позвал голос. Это был снова он! Задрожала, забилась под одеяло. — Я знаю, ты здесь и не спишь, — заговорил рыцарь. — Выслушай меня, потому что завтра на заре я уеду. Откликнись, милая, заклинаю тебя Господом нашим Иисусом.
— Говори, — шепнула она.
Смеясь, он протянул руки сквозь решетку:
— Иди же сюда. Я, бедняга Генрих Косгейм, клянусь небом, что полюбил тебя с первого взгляда, не зная, кто ты, служанка или королева. Ответь: не будь ты принцессою, смогла бы ты полюбить меня?
— Говори дело, беспутный рыцарь Косгейм, — сурово отозвалась она, — а не то уходи прочь.
Но рыцарь не ушел — и они еще долго переговаривались сквозь решетку. Ночь стала глуше, кузнечики умолкли, звезды подернулись туманом. Он предлагал кведлинбургской затворнице бежать из монастыря и обещал сделать все, как она хочет, иными словами, довезти ее до Киева, до милых родителей. Бухнуло радостно сердце, туманом пошла голова Евпраксии; неосторожно приблизилась она к окну. И тут же цепкие руки схватили ее. Он ласкал ее сквозь решетку и смеялся, а она с помутившейся головой твердила «не надо», но вырваться не пыталась. Ноги ее подгибались, было сладко и жутко. Согласна ли она бежать с ним из монастыря? Губы горят от его поцелуев. Дерзкие руки гладят девичье тело. А ей, бесшабашной, мало. Не прежняя она сейчас — и никогда прежней не станет. Разве не рыскали предки ее — половецкие ханы — по Дикому Полю? Разве не деды ее, варяги, переплывали студеное море! Разве не славянская непокорная кровь переливается у нее по жилам! Швырнет она под лавку маркграфскую корону, променяет келью, благолепную жизнь, девичью чистоту на волю вольную. И замуж пойдет за рыцаря Косгейма, она, принцесса из дома Рю-рикидов. Хоть завтра