Что было делать? Рыдая, Евпраксия согласно опустила голову.
Ко времени знакомства с Евпраксией Всеволодовной императору Священной Римской империи Генриху исполнилось 37 лет. Его тело было полно неистребимого здоровья, а душа — кипучей энергии. По характеру язвительный и веселый, он не был вовсе безнравствен. Все безобразное его отталкивало, уроки воспитателя Адальберта, человека образованного и доброго, цепко сидели в сердце. Но, изведав в жизни все, давно поняв беспредельность своей власти, он не боялся ни Бога, ни черта; условности не были властны над ним. Захотев чего-то однажды, он добивался этого изо всех сил, не брезгуя никакими средствами. Пьянеть от вина ему случалось часто, но от любовного зелья он опьянел впервые и потому был неукротим.
На укоры сестры в распущенности и непочтении к святыне монастыря Генрих ответил:
— Если в лесу охотник убивает особенно красивого оленя, его предназначают королю; если крестьянин вьфащивает невиданную репу или капусту, ее несут королю; если мастер изготовляет дивный меч, его несут королю. Эта русская девушка тоже для короля.
Он уезжал — его призывали срочные дела, буйные герцоги снова подняли мятеж и в нескольких местах осадили королевские гарнизоны, однако перед отъездом император предупредил сестру, что если во время его отсутствия Адельгейда упечет девушку в монахини, он свято обещает, что, вернувшись, разнесет Кведлинбург по камню, а монашек отдаст солдатам.
Через несколько дней после отъезда императора в монастырь прибыл благородный рыцарь Удальрих Эйхштедт и, испросив аудиенцию у аббатисы, уединился с нею.
— Дура, — сказал он Адельгейде. — Зачем мешаешь Генриху? Получи он сразу девчонку — и думать бы теперь о ней забыл. Но ты помогла хитрой чужестранке распалить его. Теперь уж его не отговоришь, ты знаешь Генриха не хуже меня.
— Что же мне делать? — перепугалась аббатиса.
— Потворствуй его прихоти. Чем скорее, тем лучше.
Аббатиса глядела на него с обожанием. Много лет прошло с той поры, как Удальрих сделался ее любовником, теперь Адельгейда уж и не 'знала, зачем тогда кричала и отбивалась, зачем оцарапала милому нос, зачем расславила свой позор по всему государству.
До самой вечерни не выходил рыцарь из покоев аббатисы; сестры-монахини давно собрались в церкви, а матушки-настоятельницы нет как нет. Наконец явилась, закутанная в черное с головы до ног. Встала на колени, принялась молиться, — но лицо ее в пламени свечей имело выражение столь греховное, что монахини, стыдливо отводя глаза, осеняли себя крестным знамением.
Аделыейда стала часто призывать к себе девушку и беседовать о том, о сем. Та поначалу дичилась, но потом оттаяла и сделалась доверчивой. Насмешливо кривя губы, слушала аббатиса ее лепет. Что ж, было время в далекой юности, когда и сама Аделыейда верила без разбору каждому дню, ждала впереди счастье и любовь. Само счастье не приходит, его надо рвать у жизни когтями и зубами. Нету у этой девчонки когтей, а зубки ее беленькие ужо переломают.
Усмирив герцогов, император не замедлил снова в Кведлинбурге объявиться. При встрече он смотрел на оживленное личико Пракседис с некоторым недоверием:
— Рада, что ли, видеть меня, маркграфиня?
— А то нет? Соскучилась, поди. Так рада, как родному батюшке. Голосок звенит, щеки горят. Все решено-передумано! Надежда он ее последняя, спаситель долгожданный. Засмеялся:
— Как должен вести себя батюшка при встрече?
— Подарком одарить.
Да она бойкая, эта девчонка, и не страх в ее глазах, но радость неподдельная. Дрогнуло лицо императора, разгладилось, стало молодым и пригожим; проворно сняв с шеи золотую ладанку с кусочком мощей св. Бонифация, за большие деньги полученную в Риме, он сказал:
— Носи это, девушка. Святой Бонифаций оградит тебя от злого умысла, лихорадки и бессонницы.
Осень, а будто зацвел боярышник, и птицы стали вить гнезда. Многих женщин повидал Генрих, — тем удивительней была ему эта рыжая. Одна-одинешенька на чужбине и совсем беззащитна, — протяни руку и сверни шею, как пичужке. Но как держится! Сколько достоинства! Как разумны речи! Кто научил? Не Адельгейда: та дурой была, дурой и помрет. Значит, от рождения королева. И прелесть эта азиатская, несказанная, невиданная: кожа прозрачная, глаза раскосые, зеленые, губы, как спелая малина. Закружило, повело. Куда? Думать недосуг.
Загостевал император в Кведлинбурге. Каждый день виделся с крестницей аббатисы, толковал с девчонкой о том, о сем. Говорить с нею было слаще меда. Ластилась к нему, развлекала, веселила, удивляла, — откуда что взялось. Только руки его нетерпеливые отводила твердо и