— Прости, маркграфиня, — заметил архиепископ. — Мы так торопились, что не захватили повозки для тебя, но этот иноходец смирен.
Едва оказавшись в седле, она судорожно ухватилась за конскую гриву. Хриплый смех раздался поблизости: закованный в железо Удальрих Эйхштедг от души потешался над замешательством наездницы. Заметив ее негодующий взгляд, он насмешливо предложил маркграфине сесть впереди него — «так как иначе мы рискуем потерять тебя где-нибудь на дороге». Евпраксия разрумянилась: страшен и странен был ей рыцарь Эйхштедт, отпугивала и притягивала его злая красота. Тут вмешалась Труда и сказала рыцарю, что умеет ездить верхом, и будет лучше, если маркграфиня и она сядут на одного коня. Бросив косой взгляд на служанку, Удальрих отвернулся.
Они ехали по разоренной Мейсенским маркграфом земле: чадили пепелища, женщины печально разгребали золу, а мужчины рыли могилы для своих покойников. Прижавшись к Труде, Евпраксия прятала лицо у нее на плече. Стараясь отвлечь знатную даму, архиепископ расспрашивал о ее далекой родине, а потом стал задавать вопросы по священной истории и остался весьма доволен: узнав, что Евпраксия умеет читать и писать, да к тому же сведуща в латыни, он почтительно умолк, только сейчас поняв, какой ценный груз колыхал на себе шедший рядом серый иноходец.
Весь день Удальрих Эйхштедт старался попасться на глаза юной вдове, а на привале снял шлем и покрасовался кудрями до плеч. Ночью, измученная верховой ездой, Евпраксия заснула на постоялом дворе, а верная ее Труда прикорнула тут же на полу; за дверью в соседней ко-море лихо храпел архиепископ Гартвиг.
У границы Тюрингии приходилось двигаться с опаской: поблизости бродили шайки Экберта. Евпраксия ехала навстречу своему жениху по земле, где все было полно опасности, где за каждым поворотом дороги могли скрываться враги, где с каждого дерева могли прыгнуть им на плечи убийцы. Две девчонки на сером иноходце, окруженные отрядом закованных в железо мужчин. На каждом привале она горячо молилась, прося Бога дать ей благополучно добраться до императора. Страшнее Экберта и его головорезов был Удальрих Эйхштедт. Глаза рыцаря преследовали ее неотступно. Он не подъезжал больше и не заговаривал — только смотрел, и она съеживалась под его взглядом.
На пути им снова попалась недавно сожженная деревня: Экберт был где-то совсем близко, и архиепископ, встревожившись, решил тайно заночевать в лесу. Свернув с дороги, отряд забрался в чащу и расположился лагерем у огромного дуба, помнившего, должно быть, легионы римских императоров. Под дубом ничего не росло, так густа была его крона; мощные корни его, тут и там выступая из земли, образовывали огромные дуги. Одну из таких дуг прикрыли попонами, а внутри навалили веток — и для юных путешественниц образовался шатер. Воины заночевали под открытым небом, у костров — благо начиналось лето.
Гартвиг едва развалился на земле, подложив седло под голову, тут же издал величественный храп; примеру его вскоре последовал весь отряд, за исключением часовых. Девушкам не спалось; они долго стояли, взявшись за руки, у шатра, прислушиваясь к голосам леса; полнеба багровело от зарева— горело где-то совсем недалеко: то маркграф Экберт пускал дымом еще одну деревню. Выли дикие звери; в темноте реяли какие-то птицы. Объятая страхом Евпраксия думала о своем императоре: он был где-то близко, и, может быть, уже завтра она увидит его, чтобы больше не дрожать.
Велев принцессе забираться в шатер, Труда отошла на несколько шагов в темноту. Евпраксия юркнула внутрь и, свернувшись клубочком на прикрытых плащом свеженарубленных ветках, задумалась: в детстве спала киевская княжна на мягко взбитых перинах, в Кведлинбурге мирилась с жестким ложем монастырской воспитанницы; доводилось спать и в повозках — но такого, чтобы прямо на земле, не бывало. А Труда все не шла. Встревожившись, выглянула наружу. Все спали, тут и там догорали костры. Накинув платок, Евпраксия снова вышла из шалаша и остановилась, не зная, что делать. Кто-то подошел к ней сзади и с мягкой вкрадчивостью спросил, почему принцесса не спит. Совсем близко от своего лица она различила ужасное лицо Эйхштедта. Скрыв страх и волнение, пожаловалась, что не докличется служанки. Эйхштедт предложил поискать ее вместе и протянул даме руку. Нехотя дала она ему свою — и тут же ощутила дрожь, которой он был полон. Эта дрожь медленно передалась ей. Еле различимое во тьме, над нею склонялось красивое и бесстыдное, как у сатаны, лицо. Так они стояли друг возле друга, не произнося ни слова. Она сделала попытку освободиться — Удальрих не выпустил ее руки.