В это время овдовела графиня Тосканская Матильда, одна из первых государынь Италии, и друзья императора советовали ему не торопиться с женитьбой на киевской княжне, но разузнать стороной, как бы к браку с Генрихом отнеслась Матильда. Однако, питая отвращение к подобного рода союзам и недоверие к Матильде — ревностной стороннице Урбана II, Генрих решительно отказался, заявив:
— Сорокалетней маркграфине впору помышлять о монастыре, а не о свадебном наряде.
— Предпочесть Матильде и Италии принцессу, все приданое которой — образ Божьей Матери! — недоумевали друзья.
И тогда Генрих открыл карты,
— Приданое моей невесты — новые земли на Востоке, — заявил он. — Покончив с Матильдой и папой, я обращусь к восточным делам. Приданое моей невесты — родственные связи с русским, польским, чешским, французским, венгерским, шведским, византийским и другими государями. Приданое моей невесты — мир со Штаденами и Саксонией. Все вы, мои советники, не видите дальше собственного носа.
А она ничего не знала. Сидела в башне, вышивала по шерсти, вытирала пальцем слезинки — семнадцатилетняя киевская княжна Евпраксия Всеволодовна, вдовствующая маркграфиня Пракседис Штаден.
3. ИМПЕРАТРИЦА
Венчание императора Священной Римской империи ГенрихаIV и Евпраксии Всеволодовны, а затем коронация новой императрицы были произведены в Кельнском соборе летом 1089 года с необычайной пышностью архиепископом Гартвигом Магдебургским. Дочь киевского короля получила тронное имя Адельгейда. На церемонию съехалось
39несколько сотен феодалов со всех концов страны, представители многих зарубежных государей и все немецкие епископы: Генрих добивался, чтобы молва о его новом браке разошлась по всему миру. Свадебные подарки императора — мешок с монетами и серебряная ваза дивной работы, доверху полная серьгами, кольцами, пряжками, ожерельями, запястьями, выполненными из золота и украшенными аметистами, бериллами, жемчугом и гиацинтами — вызвали пересуды о сильно увеличившемся после итальянского похода состоянии Генриха. Для подарков новобрачным, делаемых частными лицами, на рыночной площади были расставлены сундуки.
В день свадьбы улицы Кельна, празднично украшенные, наполнил народ: всем хотелось увидеть, как император с супругой проследует из собора в епископский дворец, где должен был состояться свадебный пир. Присутствовавших на церемонии поразила крайняя молодость новой императрицы. Девочка-невеста была сосредоточенна и печальна; привезенный из Италии подвенечный наряд — малиновое бархатное платье, искусно расшитое золотыми узорами — тяжко пригибал к земле хрупкие плечи. Император, сияя улыбками, весело озирал с высоты своего немалого роста подданных.
Поднося архиепископу венец императрицы, служка оступился и уронил его на покрытый ковром пол. Глухо стукнув, покатился он прочь от Евпраксии, провожаемый ее тревожным взглядом. Присутствовавшие сочли это дурным предзнаменованием и зашушукались. Нахмурившийся император, быстро встав, оттолкнул служку, поднял венец и собственноручно возложил его на склоненную голову жены.
С затаенной тоской наблюдала кведлинбургская аббатиса за торжествами. Она, принцесса королевской крови, лишена возможности испытать подобное, а чужеземка, которая еще немного бы и стала незаметной монахиней в ее монастыре, нынче на вершине славы и почета. Да, Пракседис всегда была ей не по душе. Не только юностью, не только красотой. Разными они были, такими разными, что лишь ненависть могла существовать между обеими женщинами. С первой встречи терпеть ее не могла, а с тех пор, как возлюбленный рыцарь Эйхштедт мимоходом похвалил личико Пракседис, Адельгейда жила, задыхаясь от ненависти. Вот и брат ее венценосный опился любовного зелья. Она ускользнула из рук Адельгейды, вознеслась столь высоко, что нынче ее и не достанешь. Да полно, так ли это?
На следующий день, издав манифест о своем вступлении в брак и обязательной молитве во всех церквах страны за новую императрицу Аделъгейду, император, сопровождаемый супругой и архиепископами Гартвигом Магдебургским и Рупрехтом Бамбергским, отбыл в Бамберг, во вновь построенный для царственных молодоженов дворец, оставив добрый кельнский народ пировать на улицах за расставленными по этому случаю столами.
Вот сидит она на пиру — а платье-то тяжеленное, камнями и золотом расшитое, а тонкая шея еле удерживает укутанную в покрывало, увенчанную золотой короной голову; вокруг пьяные рыцари галдят, сквернословят, облизывают жирные пальцы, швыряют костями в собак; вокруг гудошники такой звон развели, что впору уши зажать. Сидит Евпраксия прямешенько, улыбается, подносит кубок ко рту, когда император свой поднимает, — с головы до ног королева. Генрих чуть глянет, одобрительно хмыкнет — и ей снова нипочем и рыцари, и собаки, и гудошники, и шуты гороховые, и винище зловонное.