Некоторое время из Италии в Бамберг, во дворец не поступало никаких вестей. Потом архиепископу Рупрехту от императора пришло письмо: Генрих приказывал немедленно доставить ему супругу — не утруждаясь долгими сборами, без обоза и с малой свитой. Рупрехт завздыхал: был он изнежен и не умел переносить дорожные лишения.
То, что Генрих писал не жене, а Рупрехту, несколько озадачило Евпраксию, но радость от близкой встречи с милым мужем, тревога и волнение заняли ее целиком. Весело собралась она в далекий путь.
Выезду архиепископа и императрицы из Бамберга предшествовало грозное знамение: среди дня вдруг почернело солнце, сделалось, как ночь, звери и люди, объятые страхом, искали убежища кто где. Это помрачение дня продолжалось недолго, но произвело на всех самое тяжелое впечатление.
В пути общество императрицы доставляло архиепископу, человеку образованному и нестарому, большую радость; долгие часы в седлах либо в повозке они проводили, беседуя о Горации и Вергилии. В начале июля поезд добрался до Вероны. Увидев стены веронские, императрица доверчиво положила руку в перчатке на рукав архиепископа и сказала:
— Вот этот город, где страдала королева Розамунда.
Рупрехту был хорошо известен рассказ Павла Диакона о жившем полтысячи лет назад лангобардском короле Альбоине и его супруге: Альбоин убил короля гетулов, а дочь его, Розамунду, взял в жены и однажды на пиру в веронском замке велел несчастной пить за его здоровье из черепа ее отца.
Удивился архиепископ, глянув на испуганную императрицу; ничего не сказал. Прелестна была эта киевлянка, но слишком юна, слишком неопытна для своего сана. И пожалел ее почему-то Рупрехт от души.
Никто не готовился в Вероне к встрече императрицы. Городские ворота, закрытые по случаю военных действий, не хотели открывать перед нею так долго, что архиепископ пришел в гнев. Народ на веронских улицах удивленно сторонился, пропуская утомленных всадников и запыленные повозки. Не вышел никто навстречу и из императорского замка Волнение Евпраксии достигло предела, а Рупрехт встревожился, жив-здоров ли император, — но помалкивал.
Генрих появился внезапно, когда императрица и архиепископ об руку поднимались по мрачной замковой лестнице. Распахнулась тяжелая дверь наверху, выскочили с лаем два громадных пса, император вышел следом и, широко расставив ноги, остановился, недобро глядя на жену.
— Господи, помилуй! — пробормотал Рупрехт: именно под этой лестницей лангобарды похоронили своего короля Альбоина, погибшего от руки нанятого Розамундой убийцы; встреча супругов на таком месте не к добру.
Не бросилась к мужу, не обвилась лозою вокруг него, не вскрикнула, — медленно поднялась по лестнице и медленно опустилась перед ним на колени. Громадные псы дышали в лицо, норовили укусить.
— Здравствуй, архиепископ, — не глядя на нее, сказал император. — Поди отдохнуть с дороги, постелышчъи мои о тебе позаботятся.
Изумленный Рупрехт издали благословил его и, подхваченный под руки челядинами, устремился вниз. Грубо подняв жену, Генрих ввел ее в большой, неуютный покой.
— Милый Генрих, ваше величество, — дрожащим голосом пролепетала Евпраксия, — за что такой неласковый прием? Здоров ли ты, свет мой? Или помер кто? Или еще какая-нибудь напасть?
Горько усмехнувшись, несколько раз утвердительно кивнув, он повернулся к жене и начал пристально ее рассматривать. Так продолжалось довольно долго. Едва Евпраксия тянула к нему руки, он останавливал ее повелительным жестом. Наконец, встревожившись, она стала умолять его прервать молчание. Лицо его дрогнуло, и он поспешно отвернулся; стоя спиной к ней, спросил тихо:
— Кому ты отдала свою девичью честь? — И скрипнул зубами. Стояла, как громом оглушенная. Бревна тяжелее, язык не ворочался.
Наконец прошептала:
— Виновата я перед тобой, Генрих.
— А, — только и сказал он.
Долго молчали. Голуби веронские сели на окно и громко ворковали, целовались друг с другом. Еще спросил:
— Это уже при мне было — или еще до меня?
— При тебе, — опустила голову; ни слова правды не скроет, ни вздохом не обманет.
— Значит, и все другое правда, — рассеянно сказал он. — Кого еще, кроме Эйхштедта, принимала?