Эта женщина в башне могла бы залечить его раны. Так много обещать — и так жестоко надругаться над доверием! Снова его обманули, — и на этот раз обман был столь чудовищен, что душа изнемогла.
Покинув Верону и запечатанную в башне жену, Генрих все лето безуспешно осаждал крепость Монтевеглио. Видя бессилие императора, итальянские города снова стали переходить на сторону Урбана и Матильды. Генрих предложил маркграфине Тосканской мир, ставя единственным его условием признание своего папы. Этот мир был отвергнут. Тогда, неожиданно сняв осаду Монтевеглио, он повел войско на штурм Каноссы. Несколько дней его армия бесчинствовала в окрестностях — однако внутрь замка не удалось проникнуть даже через первые стены. На помощь Матильде спешил свекор — герцог Вельф Старший с войском; герцог Рожер Апулийский посылал ей подкрепления. В довершение всего Генриху сообщили, что в плен к Матильде попал его собственный сын.
Отойдя от неприступной Каноссы, император вновь объявился в Вероне. Поджидая ответа от венгерского короля, к которому он послал с просьбой о помощи, Генрих проводил время в попойках и бесчинствах. Однако надежде на помощь не суждено было осуществиться: путь венгерским воинам преградил Вельф Старший.
Мрачно встречал новое Рождество император. Еще в большем отчаянии пребывала заключенная в башне императрица. Начинался третий год ее веронских мучений.
В это время в далеком Киеве умирал великий князь Всеволод Ярославич. Семнадцатый год правил он Русской землей, крепко держа ее от моря Варяжского до Понта-моря. Садясь на киевский стол, не свергал родного брата, как сделал его предшественник, но получил власть по праву старшинства, по закону. Возвращение в Киев печорского игумена Никона было тому как печать. Многоумен и боек пером был Никон, уважали его в Киеве, а летопись его с почтением читали; с того самого дня как Всеволодов брат Святослав прогнал с киевского стола князя Изяедава, он в знак протеста сидел в Тмутаракани — и вот нынче вернулся, снял с души князевой камень.
По закону правил Всеволод, — но не было счастья ему ни в одном деле. Несколько лет стояло бездождие, да такое, что земля выгорела, леса и болота воспламенялись сами собой; голодал народ, И война великая была от половцев. Мало показалось Богу, наслал на Русь язву; людей умирало так много, что гробовщики не справлялись с работой. Обезлюдели русские города; колючками и дурнопьяном зарастали пашни. Не любили князя киевские бояре: книжен, за ум и доблесть людей величает, а не по знатности и богатству. И еще не любили за привязанность Цареграду. Женатый первым браком на византийской царевне, он был дружен с василевсом Михаилом УП Дукой, детей своих отсылал учиться в Византию, приводил митрополитов из Константинополя, во всем ущемляя Печорский монастырь.
Нет, не забывал отосланную в Немецкую землю дочь батюшка-князь, каждый год писал ей по-гречески, образки и благословения посылал, — но ни разу она не удосужилась ответить собственноручно. Посланные на свадьбу Евпраксии люди к венчанию не поспели, а когда все-таки до Бамберга добрались, молодая императрица уже во Фряжскую землю укатила. И оттуда ни весточки. Катерина — та дома, в Киеве, и хоть так высоко, как старшая сестра, не вознеслась, зато и почтительности дочерней в ней больше.
Светом очей стареющего князя были сыновья. Они править ему помогали. Так и говорили: в правление благородного Всеволода, державного князя Русской земли, и детей его Владимира и Ростислава. Умирая, надеялся: сядет после него на киевский стол ненаглядный Владимир. Всем удался его сын: красотой и умом — в мать, мужеством и трудолюбием — в деда Ярослава, ласковостью и любомудрием — в отца. В порфире был рожден Владимир, внук василевса Константина и князя-кесаря Ярослава; Василием («царем») на сороковой день жизни окрещен. Ничего не решал Всеволод без старшего сына, черниговского князя; по первому зову отца скакал тот в Киев на совет; вместе войной
ходили, миры заключали, послов чествовали; вместе пировали и охотились. Не было на Руси другого такого удальца. На охоте по сотне всякого зверья загонял; коней диких ловил голыми руками. Не было такого воина неутомимого, исколесившего всю Русскую землю, на юге и западе от врагов ее защищая. Как огня, боялись его половцы: не только наведет дружины свои, сам в руки громадный меч возьмет, сам врежется в гущу сражающихся, не зная ни промаха, ни пощады. Около двухсот лучших мужей половецких в разное время порубил. Ко всему книжник и разумник: сам Никон за радость беседу с молодым князем почитал. Все книги на свете прочел. По-гречески как по-русски говорил, а писал не хуже Никона. Души не чаял в старшем сыне князь. И вот, призвав к смертному одру, в последний раз сжимал сыновью руку, глядел на ясное чело Владимира. Ростислав, по-восточному узкоглазый сын от второй жены-половчанки, тут же стоял.