Преставился великий князь на Страстной неделе. Едва принял тело мраморный саркофаг в Софии, киевские бояре объявили свою волю: не хотим Всеволодичсй, хотим князя по закону. Печорские монахи решение их одобрили. Ростислав предлагал перебить бояр во главе с тысяцким Янем Вышатичем. Не позволил старший брат. Молча кусал рыжий ус: если бить друг друга начнем, ни порядка, ни закона не будет. Придут половцы на Русскую землю, Итларь да Тугорхан, тут и конец ей. Бояре, посовещавшись, позвали из Турова Святослава Изяславича, старшего среди Рюриковичей. По матери он был в родстве с польскими и немецкими королями, латынские страны любил, а не Царырад.
Мономах на половцев засобирался. Ростислав напился, отправился перед военным походом брать благословение у печорских старцев — и под пьяную руку учинил там невиданное беззаконие: утопил монаха. Подъезжая к обители, княжьи слуги увидели недруга старого князя, инока Григория Огородника, мывшего в Днепре глиняную плошку, и стали по глупости смеяться над худобой его, и лохмотьями, и черными пятками. Гневливый инок в ответ предрек им всем вместе со Всеволо-дичем утонуть. Не долго думая, Ростислав велел бросить его в воду с камнем на шее, чтобы пророчество зловещее поскорей над ним самим сбылось. Старец, хоть был святой, потонул. А Ростислав после такого дела за благословением не пошел, а отправился назад, в киевские кабаки. Смятение и печаль объяли Печорскую обитель. Тело Григория погребли в его же собственной пещере. Многие киевляне приходили поклониться святому мученику. Сверх меры огорченный князь Владимир тоже прибыл на поклон и имел долгую беседу с игумном.
Этот год выдался на редкость несчастливым для Владимира Мономаха. Едва похоронив отца, лишившись киевского стола, был он побит жестоко половцами у Триполья. В первый и последний раз в жизни — но зато как побит! Дружины полегли, прочие князья бежали; брат Рос-
59тислав утонул в Стугне. Поганые дошли тогда до предместий Киева, взяли большой полон. И погнали народ христианский, страдающий, печальный, цепенеющий от холода, мучимый голодом и жаждой. Люди с распухшими лицами и почерневшими от побоев телами брели, обдирая босые ноги о колючие травы, проливая горькие слезы, навсегда прощаясь с милой родиной. О Солнышко князь Владимир! Как допустил ты такую напасть на землю Русскую?
Камень, серый камень вокруг; за окном — тоже камень стен, внизу — кусочек двора, а вверху — ярко-синий лоскут фряжского неба. Третий год в веронской башне, между небом и землей, ни вдова, ни мужняя жена, то ли императрица, то ли смертница. На подоконнике — голуби; случается, высоко в небе ястреб висит; внизу люди ходят, конюхи да скотники да челядь разная. Однажды увидала толпу.
— Кого-то хоронят, — сказала даме Эмилии, тюремщице своей.
— Твоего сына, — холодно ответила та.
Дрогнула, глянула на мучительницу с жалкой улыбкой, — ни черточка не пошевелится на лице дамы Эмилии. Сидит, вяжет. Оборвалось что-то внутри, звон пошел в ушах и свет Божий померк. Пошла в угол свой, легла — и так несколько дней лежала, не шевелясь, от пищи отказываясь. Потом и ходить, и есть, и молиться стала, но сделалась молчалива до крайности. Спросят или велят что-нибудь — она только кивнет, вот и весь разговор. Да и с кем разговаривать? Не с дамой же Эмилией, и не с приятельницей ее дамой Кунигундой; и не со скотницами, приставленными к императрице вместо камеристок. Стала вышивать по обету занавес для храма. Вышивала от темна и до темна, горбя над пяльцами молодую спину; а то походит взад-вперед, руки ломая; а то Псалтырь читает. Бурлит-клокочет вокруг южный город Верона, купцы в лавках торгуют, ремесленники работают, женщины на рынок за продуктами идут, дети в пятнашки играют. Вокруг города крестьяне то пашут, то полют и поливают, то урожай собирают. Глядишь, солнце светит, а то дождь идет; глядишь, опять новая зелень, а то листопад. Знать никто не знает про заточенную в башне императрицу. Может, и знает, да позабыл: свои заботы у каждого.