В Италии бедствия народные приумножали немецкий император и римский папа, оспаривая друг у друга первенство. Казалось, Генрих сам делал все, чтобы победа досталась его противникам. Оскорбляя заносчивостью делегации итальянских городов, он терял последних союзников; сквозь пальцы глядя на бесчинства своих солдат, вызывал дружную ненависть поселян. Распутничая и богохульствуя сверх меры, отталкивал преданных епископов, пятнал себя в глазах народа. Наконец он удалился в замок вассалов, где погрузился в мрачное бездействие, в то время как войска маркграфини Тосканской теснили его силы к Альпам, отбирая одну область за другой. Узнав, что жена его нашла убежище в ненавистной Каноссе, он с мрачной усмешкой заметил:
— Адельгейда положила в Каноссе начало Священной Римской империи и Адельгейда погубит ее в Каноссе.
Измученную и больную императрицу поместили в покоях, убранных с большой пышностью; первые дамы Ломбардии прислуживали ей. Матильда и папа Урбан получили Евпраксию, и радости их не было предела. В Каноссу поспешили прибыть принц Конрад и старший герцог Вельф, оба с войском. При встрече Конрад почтительно поклонился своей юной мачехе. Король Итальянский — как теперь официально именовался Конрад — был взволнован. Он заявил, что, после того как преступления императора будут изобличены перед всем светом, он окружит ее почетом и роскошью. Несколько раз он осторожно назвал ее «матушкой».
К чему, зачем изобличать императора? Она — больная, одинокая чужестранка, и она ровесница Конрада — 'зачем же он зовет ее матерью? Лицо Конрада стало непроницаемым. Разве не ее, императрицу, насиловали скотники? Разве не ему отец предлагал ее тело? Залившись краской и схватив его за руку, Евпраксия умоляла юношу замолчать. Освободив руку, потупившись, Конрад заметил, что такая простота обращения здесь недопустима, тут не Верона, в Каноссе нравы очень строги, Матильда не потерпит вольностей, неуместных в отношениях мачехи и пасынка.
Беглянка наконец поняла, что за спасение свое она вынуждена будет заплатить: стремясь опорочить императора, Матильда, Конрад и их союзники требовали, чтобы его несчастная жена довела пережитое в Вероне до сведения всего мира. Пожалуй, единственным человеком, на кого она могла сейчас рассчитывать, была маркграфиня Матильда — некрасивая 45-летняя женщина, благочестивая, добрая, похожая на почтенную мать семейства, судьбой которой стали сан государыни Тосканы, бездетность, тяжкие будни войны. Тронутая беззащитной юностью несчастной императрицы, Матильда обласкала ее, как умела, и даже подарила свою Библию. Но за спиной Матильды стояли герцог Вельф Старший и папа Урбан II, которые, собственно, и решали за маркграфиню; их Евпраксия страшилась. Урбан находился в Риме, прогнав оттуда ставленника императора, а старый Вельф, прибыв в Каноссу, не удосужился даже навестить императрицу.
Правда, младший Вельф, 23-летний супруг Матильды, выказывал Евпраксии большое внимание. Он был миловиден и чем-то напоминал ее первого мужа маркграфа Штадена. Должно быть, изнемогая от роли супруга немолодой и строгой женщины, Вельф пялил глаза на всех хорошеньких дам. Увлеченный молодостью и красотой беглянки, он напропалую любезничал с нею. Матильда терпела; ее брак, по собственному ее выражению, был заключен «исключительно для спасения святого престола». Однако Евпраксия предпочла охладить юного хо-
5-4630
65зяина Каноссы, дабы не поставить себя р положение не менее трудное, чем то, из которого Вельф ее спасал.
Весной начали готовиться к церковному собору, на котором герцог Вельф решил изничтожить императора, уличив его в чудовищном разврате и принадлежности к секте николаитов. Евпраксии на подпись представили текст ее письма собору. Ознакомившись с ним, она пришла в ужас: это был перечень непристойностей, вместе с Генрихом погибала и ее честь. Старый Вельф настаивал на подписи. Она наотрез отказалась и, в свою очередь, продиктовала грамоту, в которой объясняла свое бегство от мужа жестоким и оскорбительным обращением, а также угрозой лишить ее жизни. По личной просьбе Матильды Евпраксия, скрепя сердце, согласилась на введение в документ рассказа о горестном дне Пятидесятницы 1091 года.