1 марта 1095 года в городе Пьяченце, где еще так недавно господствовал Генрих, открылся итальянский собор, призванный засвидетельствовать всему миру торжество святого престола над домогательствами германского императора. Где он был, этот император? Всеми покинутый, запертый в ловушку где-то на севере страны, злобный враг папы, душитель Италии, разбитый, но все еще опасный противник. Собор в Пьяченце стал триумфом Урбана II. Четыре тысячи священнослужителей авторитетно подтвердили единоличное право папы назначать и смещать епископов во всех католических странах; император признавался побежденным по всем статьям.
Дело императрицы Адельгейды, о котором уже ходили толки, привлекло наибольшее внимание. В город съехались десятки тысяч мирян из всех католических стран, и желавших послушать рассказ несчастной оказалось так много, что заседание решили провести в поле за городом. Папа устраивал грандиозный спектакль, который должен был нанести смертельный удар императору. Ни папе, ни Матильде, ни Конраду, ни Вельфу не было дела до того, что выступление Евпраксии на всеобщем позорище должно было стать ее казнью, Голгофой, публичным самоубийством.
Велика, могуча и богата латинская церковь. Папа, наместник Бога на земле, носит шелковые одеяния и алмазный крест. Тоненькие свечечки мерцают в пещерах иноков печорских, тощие животы святых отцов стянуты вервием, их заскорузлые голые пятки, случается, во время церковных служб примерзают к плитам храма. И если батюшка с матушкой позабыли о ней, своем горьком дитятке, то знает, чувствует княжеская дочка, что не забыта в Печорской обители; творят иноки молитвы о спасении и благополучии ее. А как же иначе? Пока Киев стоит, молятся они о всех соотичах. Родной Бог велит: говори! Восстань из грязи, куда втоптала тебя чужая жестокость. Вот стоишь ты посреди мира, маленькая растерянная женщина, в руках у тебя кувшинки— символ непорочности, и тридцать тысяч человек глядят на тебя.
Да, убежала от мужа — из-под стражи, от побоев и глумлений. Нет, не сразу — сначала любовь и согласие. За что — не знаю, чиста перед супругом, ни словом, ни мыслью ему не изменила. Если лгу, пусть покарает Бог. Да, на Пятидесятницу. Нагая и привязанная. Их было шестеро. Да, и потом! Подробности? Они жгут каленым железом. Не могу громче. Язык еле ворочается. Ничего не утаю. Ничего не прибавлю. Пусть муж-мучитель не обзовет насмешливо лгуньей.
Как теснятся, как шумят люди! Епископы передают друг другу плохо расслышанное. Глашатаи, расположившиеся за спинами церковников, громогласно повторяют народу слова императрицы. Кругами расходится позорная слава по необозримой толпе. Ужасаются, смеются, волнуются, алчно слушают. Генрих — чудовище. Пусть Бог воздаст ему за мои муки. Нет, не мстить я сюда пришла — каяться. Вот моя исповедь, добрые люди. Скажите, за что? Чего ради он изломал мою жизнь? Рассудите нас с мужем, и если я грешна, вырвите из рук моих кувшинки, побейте меня каменьями.
Нет, не все глядели алчно и блудливо. Многие плакали, слушая бедную женщину. Ненависть к императору, творившему беззакония, оскорблявшему природу человеческую и Бога, ее создавшего, искала выхода. Вельф и Конрад были удовлетворены: репутация Генриха навеки погибла в глазах любого честного христианина, и даже имя его отныне будет стыдно произнести вслух.
— Ты чиста, дочь моя, — вставая, сказал папа, и глашатаи разнесли эти слова по всему полю. — Безнравственные поступки ты совершила по принуждению, в то время как душа твоя возмущалась и негодовала и жаждала вырваться из темницы оскверняемого тела. Святая церковь не находит в действиях твоих греха. Ты чиста перед Богом. Оставь себе кувшинки.
Поле взволнованно загудело, приветствуя речь папы. Урбан торопился: присутствующих слишком надолго занял рассказ императрицы Адельгейды, а предстояло еще заслушать и обсудить послание византийского императора, просившего у западных христиан помощи против магометан. Опозоренному Генриху возгласили анафему, отлучение от церкви и лишение короны. Заодно прокляли и его ставленника — антипапу. Императрица была освобождена даже от церковной епитимий, предложенной настоятелем Клюнийского монастыря. Затем поторопились перейти к посланию василевса, которому приходилось туго в своем Константинополе: половина страны его была захвачена язычниками — «туркменами», так что из окон дворца василевс мог видеть горы, уже не принадлежавшие империи.