— Хочешь, Катерина, за королевича?
Катька — красные щеки, глаза щелочкой, нос пуговкой, уписывая медовый пряник:
— Хочу-у...
Нет, королевичи не забыли. Когда Евпраксии Всеволодовне исполнилось одиннадцать годиков, с той стороны, где прячется солнце и откуда вечно дует, будто из гнилого угла, приехали сваты просить дочь великого князя Киевского за государя Нордмарки. Прислала их из Неметчины тетка Ода, вдовица прежнего князя, вместе со сладким письмом, полным просьб о подарках. Апракса к тому времени сильно вытянулась и гнулась, как былинка на ветру; бледное личико в веснушках, волосы на голове, как пламя. Наизусть знала Псалтырь, бойко читала по-славянски и по-гречески.
Сваты — как снег на голову. Зашушукались, заволновались няньки в теремах: еще князь-отец ни «да» ни «нет» не сказал, а глупые бабы рядят, кому на чужбину со старшей княжной ехать, кому в Киеве оставаться с младшей. Апракса от страха обмирает: выдадут, как пить дать, выдадут за Змея Горыныча, от дома родного оторвут, на чужбину увезут! А Катька от пряника отказывается, ревет: хочу замуж!
Однажды велели Апраксе одеться понаряднее, как в церковь, и повели на половину батюшки-великого князя, туда, где обычно гремят пиры и боярские советы. У девчонки холодели руки-ноги; если бы не мамки, того и гляди, грохнулась бы на пол. Как вошла, сразу заметила, несмотря на многолюдство, несколько иноземцев в латинских одеждах — ражие, угрюмые молодцы. А впереди, в красной мантии, с алмазным крестом на груди — еретический епископ. Закрыла глаза, пошатнулась — мамки-няньки под руки подхватили, домчали ее до родительских ног и там обрушили.
Князь-отец что-то говорил по-латыни епископу — ладно, спокойно, с приветливой улыбкой, а дочь его , стоя на коленях у отцовских ног, лязгала зубами
— Вот тебе, дочка, жених, — по-русски обратился к ней батюшкА, поднимая княжну. — Будешь ты государыней в немецкой земле Нордмарка, где живет братец твой Ярослав Святославич с матушкой своей Одой. Не одна будешь, с родственниками. Станешь Киеву помогать мир на западном рубеже удерживать. А это их епископ, Бурхарт, с ним и поедешь к жениху.
Страшно расплылся в глазах алмазный крест, красной горой надвинулась мантия епископа. Иноземные молодцы кланяются, а глаза у всех злые.
Месяц к отъезду готовились. По случаю свадьбы княжеской дочери объявили невиданный налог; охотой-неохотой вся Киевская земля Евпраксии Всеволодовне приданое собирала. Тащились подводы с житом, полотном, мехами, железными слитками и медом, шли стада и табуны. Из степей в стольный город пригнали верблюдов. Братец Мономах подарил к свадьбе бесценный царьградский венец, доставшийся ему от матери-византийки. Княгиня его Гита — ожерелье из зубов дракона, того самого, что во время оно взял да выплюнул остров Англию из своего огненного чрева. Одними шубами меховыми два воза нагрузили. В чужие люди дочь ехала, киевская княжна замуж выходила за принца заморского, — нельзя было осрамиться.
Поняв, что все бесполезно и слезами батюшку передумать не заставишь, сходила Евпраксия к Софии, попрощалась с грустным воином на иконе,занозившем копьё в змиевом теле. Видать, судьба. Не простолюдинка она— княжеская дочь. Нелёгкая доля у княжеских дочерей. Тётка Анна Ярославна тоже, небось, плакала, когда её к франкам отправляли. Поедет и она в еретические страны себя показать, добрую славу батюшкину приумножить, о Русской земле возвестить.
Перед отъездом все долго Богу молились, а потом батюшка с матушкой благословили Апраксеюшку иконою Пречистой Божьей Матери.
— Далеко, дочь, собралась, —вздохнул князь-отец. — Не урони славы предков. Бога люби, мужа почитай, родителей не забывай. Браком этим мы важные государственные цели преследуем.
Она, швыркнув носом, кивнула.
Проводить на красное крыльцо вышло все княжеское семейство. Ржали кони, кричала челядь. Батюшка заметил, что повозка грязная, и разгневался. Матушка-княгиня щурилась на солнышке, рассеянно улыбалась; Катька ныла; братец Ростислав в носу ковырял. Подошли к Апраксе чужеземцы, с ног до головы в железе, окружили; епископ латынский свою красную мантию снял, тоже оделся в железо. Долго что-то князю говорил, прижимая руку к груди и сладко улыбаясь, — должно быть, пуще глазу хранить бесценное чадо обещал. Батюшке надоело нюхать конский помет, кивнул — с Богом. Все наперегонки стали целовать и благословлять Апраксу. Напоследок Владимир Всеволодич, большой и крепкий, как дуб, поднял на руки любимицу, прижал к рыжей бороде: