То ли потому, что несчастья здесь не преследовали ее, то ли потому, что Угорская земля чем-то напоминала ей Русскую, Евпраксия полюбила эту страну. Здесь и венгры, и славяне, которых было гораздо больше, чем в Неметчине, жили мирно, бок о бок, хотя едва минуло сто лет со времени завоевания грозными пришельцами с Востока южнославянских княжеств. Те и другие рассказывали, будто завоевание это прошло мирно, в виде купли-продажи: венгры выкупили себе новую родину у моравского князя за белого коня, позолоченное седло и уздечку. Когда Евпраксия немного привыкла к чужому языку, она пристрастилась слушать предания о прекрасной Оленице — матери всех угров; о семи царях, приведших их на новую родину; о подвигах королей Иштвана и Ласло, наводивших грозу на соседей. Непонятные места ей тут же переводили — часто сам король. Легко здесь дышалось ей, не то что в Италии, где в каждом доме гудело эхо ее позора.
Весной король уехал в военный поход, строго-настрого приказав Евпраксии вести себя скромно. Дворец опустел. Не стало ни пьяных пиров, ни грубых рыцарей, ни их наглой челяди. Пока супруг ее воевал Славонию и Хорватию, заключал договор с Венецией, Бузилла родила близнецов, двух принцев — и время Евпраксии было полностью занято юной королевой. Обе женщины по-прежнему хорошо относились друг к другу. Вернувшийся осенью король сыновьям был рад безмерно. Но с той осени начались нелады. Бузилла, почувствовав себя уверенней, неожиданно стала выражать недовольство. И хотя уколы ее были комариными, они повергли Евпраксию в глубокое уныние. Привязанность к ней короля не проходила; чувство это, грубое и сильное, уже не тяготило ее. Ее вообще уже не тяготила мужская грубость. Часто король при народе пьяно ласкал ее тело, подносил к ее рту свой кубок, — а она смеялась, бесстыдно выгибаясь в королевских объятиях, призывно поглядывая на милого рыцаря Эндре Ботонда, к которому по-прежнему лежало ее сердце. В красивом лице ее появилось выражение дерзкое и алчное, первые морщинки прорезались у глаз: ей минул двадцать восьмой год. А слава ее больше не заботила — ни худая, ни добрая. Жила, как живется.
Из Рима доходили слухи, что Генрих наконец-то покинул Италию и отбыл за Альпы устраивать немецкие дела. Боэмунд сражался с язычниками где-то на Востоке; вместе с ним сражался Удальрих Эйхштедт. Конрад, совершенно рассорившись с маркграфиней Тосканской, потерял всякое влияние в стране и сильно нуждался в деньгах; подробности жизни его двора королева Итальянская Констанция сообщила в письме к сестре своей, королеве Венгерской Бузилле.
В 1099 году весна пришла ранняя и дружная. Сидя у себя, Евпраксия вышивала золотой ниткой нимб вокруг головы св. Екатерины Сиенской и слушала пение жаворонка за окном, когда от короля пришли сказать, что в Эстергом прибыло иноземное посольство необычайной важности: немецкий император прислал людей с требованием выдать императрицу. Генрих писал венгерскому королю: «Она жена моя и собственность; я не разводился с нею, она коронована императрицей Священной Римской империи, ее место подле меня; в случае отказа приду с воинами и отберу ее силой. Отдай чужое, брат мой, и вечная дружба между нами никогда не будет нарушена».
Насмерть перепуганная, она бухнулась королю в ноги, умоляя не выдавать ее на верную смерть. Расстроенный Кальман поднял милую сожительницу и, облобызав, заверил, что и в мыслях не держит предательства. Письмо императора он обсудил с советниками. Подумав, покрутив усы, те сказали:
— Не хотим воевать за чужестранку. Отошли беглую жену мужу, либо сыну, либо отцу — знать ее не желаем. У нас есть королева законная, родившая тебе двух наследников. Ее хотим иметь госпожой.
Немцев приехало в Эстергом великое множество. Стали они возле дворца лагерем, ждут ответа. Кальман велел щедро отпускать яства с королевской кухни и пития из королевских погребов, окрестным смердам снабжать овсом их лошадей. А сам ни да ни нет. Гудел взволнованный двор; от главного виночерпия до последнего подпаска вся челядь разделилась на две партии: за королеву и за императрицу. Сам епископ Миклош, древний старец святой жизни, прибыл во дворец и имел долгую тайную беседу с Кальманом. Евпраксия без чувств, без сил заперлась у себя. Молчал король. Очень не хотелось ему отпускать подругу. Наконец что-то решил. Велел звать к себе на пир немцев и Евпраксию: пусть потолкуют между собой, тут он и скажет последнее слово.