Надела платье с рукавами в жемчугах, прикрепила к груди камень Аттилы, нарумянила бледные от страха щеки и отправилась пировать.
— Не отдам, — успокаивал ночной порою Кальман. — Скрою в каком-нибудь монастыре, скажу немцам, что убежала.
Но оба понимали, что прежней жизни конец: не господствовать ей больше в Эстергоме, как ни кинь, разлука и дальняя дорога.
Когда сопровождаемая несколькими женщинами Евпраксия вошла в пиршественный зал, сидевшие за столами немцы вскочили и отдали ей поклон, какой положен императрице. Лица их были сплошь незнакомы, жроме одного — епископа Рупрехта. Кивнув, Евпраксия хотела пройти на свое обычное место подле короля — но там сидела разряженная Бузилла. Растерявшейся женщине указали другое место; угорские рыцари удовлетворенно закивали усатыми головами. Не пила, не ела на том пиру, дрожала, как осиновый лист; сквозь румяна на ее щеках проступала смертельная желтизна. Немцы с интересом поглядывали на свою императрицу, помалкивали. Когда пир вошел в полную силу, и надрывались гудошники, и отплясывали скоморохи, и пьяные рыцари пили за здоровье короля чуть ли не в десятый раз, архиепископ Рупрехт приблизился к Евпраксии и сел подле нее на скамью.
— Молчи, — взмолилась Евпраксия. — Лучше скажи, кто тот рыцарь, что сидит за столом в шлеме, не пьет, не ест и даже не поднимает с лица забрала?
— Он поднял забрало, государыня, — торжественно возразил епископ.
Глянула: Генрих, император, ее муж, ее мучитель, тревожно смотрел на нее с другого конца стола. Неужели? Не может быть... Вскочив, она уронила тяжелым рукавом кубок итальянского вина; наступая кому-то на ноги, спотыкаясь, бросилась прочь: сейчас ее схватят, заломят руки, наденут веревку на шею, поведут на убой. Бегства ее, впрочем, пьяный пир не заметил — только архиепископ разинул рот, да возмущенная ее соседка, угорская дама, выжимала залитый вином подол. От дверей обернулась: рыцарь в шлеме по-прежнему сидел за столом, положив на скатерть руки; из-под полуопущенного забрала на Евпрак-сию неотрывно глядели алчные глаза Генриха. Он сделал свою жену такой, какая ему и нужна была — грешной и бесстыдной. Эту новую Пракседис он любил жарче прежней. Для него, не верившего ни в Бога, ни в дьявола, презиравшего весь свет, возврат к прошлому был не только возможен, но желанен. А для нее возврата не могло быть.
В тот же вечер Евпраксия тайно уехала из дворца в Вышеградский монастырь, даже не уведомив о своем бегстве Кальмана. Запершись в келье, она провела несколько дней в посте и молитве. Отныне все ходы и выходы в мир ей были отрезаны. А тем временем к угорскому королю нагрянуло новое посольство: из далекого Киева внезапно приехал двоюродный брат Евпраксии князь Ярослав Святополчич. Отец его, великий князь Святополк, просил Кальмана сходить военным походом против мятежных князей Давыда, Володаря и Василька. Приезд Ярослава пришелся как нельзя кстати: Кальман припугнул немцев русским королем, и те уехали ни с чем; а зятя своего (Ярослав был женат на сестре Кальмана) стал уговаривать забрать в Киев императрицу Адель-гейду. Выполнить просьбу великого князя и сходить на Перемышль он согласился охотно: у короля давно был задуман поход на восточных славян.
Вышла к братцу Ярославу в серой монашеской одежде, с четками в руках, опустив долу ресницы. Приятно удивленный внешностью неведомой сестры, Ярослав наговорил любезностей и тут же взялся доставить ее в Киев, в отчий дом, обещая радушный прием у великого князя. Мысль махнуть рукой на свой позор и явиться домой как ни в чем не бывало пронзила ее сердце. Она глядела на Ярослава, растерянно улыбаясь, — а в жилах ее, в висках стучала безмерная, пьяная радость.
Летом 1099 года, изгнанная еще из одного государства, 28-летняя княжна, бывшая маркграфиня, бывшая императрица, ныне беглянка без кола и двора, покидала Угорскую землю. Ее путь лежал на восток.
5. БЛУДНАЯ ДОЧЬ
И снова потянулись леса — чем дальше, тем глуше, деревья в три обхвата, мухоморы громадные. Засвистали в чащобах Соловьи-разбойники. Снова непуганое зверье стало перебегать дорогу. День ехали по безлюдью, другой — и вдруг город; земляной вал насыпан, поверху частокол; из-за частокола торчат деревянные терема и маковки православных церквей. Перед городом речка, жены белье стирают и по-русски перебраниваются; тут же белоголовые пастушата коров пасут, лапти плетут, на дудочках играют. О Русская земля! Незаметно приняла в себя дочь свою бессчастную.
Ехали верхами. Князь Ярослав Святополчич развлекал знатную гостью разговором. Он приходился Евпраксии двоюродным племянником, но по возрасту вполне мог сойти за младшего брата; в детстве они знавали друг друга, и теперь вспоминали, кто кого таскал за волосья. На беглянку обрушились новости. Вдовая княгиня Анна, мать Апраксе-юшкина, по-прежнему живет в Киеве, в почете у великого князя и митрополита, любима простонародьем; вместе с ней проживает незамужняя дочь Катерина. А Ростислав потонул в Стугне, царство ему небесное. Плохо нынче на Руси: идет жестокая усобица, брат встал на брата, льется православная кровь. Два года назад случилось такое, чего отродясь среди Рюриковичей не бывало: по наущению князя-разбойника Давыда был ослеплен богобоязненный князь Василько Теребовольский, а обвинили в том беззаконии Ярославова отца, нынешнего великого князя Киевского. Разгорелась из-за этого навета прискорбная вражда между ним и Мономахом. В прошлое лето воевали; в нынешнее лето князь-отец послал Ярослава к уграм помощи просить, а сам Давыда наказывать пошел. Голодно нынче на Руси, засухи; половцы не дают покою