— Гляди-ко! — переговариваются в толпе. — В лазоревой шубе — Апракса-королевична!
Неужто и здесь настигнет ее злая слава? Нет, ничего, — молча разглядывает Всеволодову дочку киевский народ, молча любуется ее красотой и богатым нарядом. А у князя — полные сени народа и духота, хоть топор вешай. Гудошники верещат, скоморохи отплясывают, — все, как положено на пиру. Бояре, опившись хмельным медом, сдуру хвастают — кто сундуком с деньгами, кто теремом высоченным, кто скакуном рысистым.
Встал навстречу княгиням Святополк — длинный, тощий, согбенный, со всеми по-родственному поцеловался.
— Кузен, — развязно обратилась к великому князю Евпраксия и залопотала по-немецки.
Лицом великий князь был зело дурен, хмуро глядел исподлобья, но тут разгладились его морщины, а от княгининых лобызаний даже щеки порозовели. Ей-то что, прижмет губы к бороде да оботрется; уж насколько противней Кальман был, и того целовала. Знала она теперь свою силу, не боялась мужеска пола: слабы они во всем, кроме войны, и падки на женские прелести, как мухи на мед. Великий князь обнял Евпраксию за плечи костлявой рукой, прижал к груди:
— Дороже сундука с золотом сердцу нашему сестра ненаглядная Апраксеюшка.
С тем и расселись.
Ах, много было в ее жизни пиров, много пьяного угару, музыки, хохота, сумасшедших взглядов рыцарей, — всего и не упомнишь. Угорский король в большой чести держал, и при дворе Конрада Итальянского весело жилось, и у мужа в Неметчине не раз до свету пировали. Здесь, в Киеве, то же самое. Знает она, как себя на пирах держать, какие речи вести, как вперять в рыцарей глаза, как, пригубив чашу, пере-
87давать тому, кто всех милее, — недаром по свету поездила. Затмит нынче любезностью княгинь и боярынь.
Охнули дружно киевлянки, смятенно зашушукались; княгиня Ефросинья-Гертруда брови насупила, а княгиня Анна глаза вытаращила: отхлебнув зелена вина, звонко, зазывно смеется Всеволодова дочка, бесстыдно стреляет глазами, а молодой князь Ярослав уже ее вино допивает и к ней льнет.
Среди пира вошел в гридню зять Святополка, молодой хан Тутор Тугариныч. Снова охнули боярыни, снова разволновались княгини: лба не перекрестив, прямо к Апраксе направился половчин, сел возле на лавку, не сводит с княгини бешеных глаз. Прихлебывает она вино, косится на Тугариныча, смеется накрашенными губами. Да где же такое распутство женское видано, да почему молчит великий князь? А Святополку что? У Святополка болезнь нутра, ни есть, ни пить не может, веселятся гости — ин ладно, на то и пир. Чтой-то княгиня-мать взбеленилась, стукнула об пол посохом, встала— и лица на ней нет? Следом за ней повскакали княгини да боярыни. То Тугор Тугариныч, молодой половчин, не обученный нашему закону, ни ступить, ни молвить не умеющий, облапил княгиню Апраксин) и руку ей за пазуху сунул. Та, знай, хохочет.
— Экое бесстыдство, тьфу! — крикнула княгиня Ефросинья сыну. — Поношение всему женскому полу. Ты что плохо за дочкой смотришь, Анна?
Перестала смеяться. Еле высвободилась из жадных половецких рук. Уж и крепко вино у свет-князя, меды стоялые дубиной по головушке бьют. Огляделась: лица княгинь и боярынь горят от негодования, мужи киевские кто со стыда потупился, кто ухмылку прячет, кто хмурится. А кто тот старик с высоким челом? Простое лицо его спокойно; он не гневен и не весел, стоит в дверях, глядит на нее, откинув голову, — давно и пристально глядит, и от этого взгляда странный холодок веет у нее по спине.
— Кто это, свет-братец? — пролепетала заплетающимся языком.
— То Боян, Апраксин, украшение и радость Киева, лучший певец наш. Рассердилась:
— Вели ему не глядеть. Домой хочу. Пусть меня домой проводят.
И потом, когда, утопая тяжелым телом в перинах, плыла в сон, снова встало над гомоном и бестолковщиной пира чье-то бесстрастное лицо. Зачем так глядел? Не люди так смотрят. Боги мраморные, беспощадные. Сказитель какой-то, гусляр. Она — княгиня, а он небось самого низкого звания. Почто очами огненными навеки в безлепице запомнил?
Княгиня Ефросинья-Гертруда с несколькими важными боярынями намеревалась утром посетить сына и всерьез потолковать о неприличном поведении дочки Анны. Но великому князю в те поры было не до
княгинь: взбунтовалась киевская чернь. Накануне пира Святополк обошелся круто с одним печорским иноком. Прохор из Смоленска прославился тем, что, умерщвляя плоть, даже хлеба не вкушал, но собирал дикую траву лебеду и из нее пек лепехи — за что и получил прозвище Лебедник. Когда перевелось жито у смердов в сусеках, стал Прохор учить народ есть лебеду. Сам рвал ее, сам пек хлебы и раздавал голодным, увеличивая славу Печорского монастыря. Князь это стерпел. Нестерпимее прежнего стало другое: отшельник неожиданно стал раздавать горстями даровую соль, мешая князю нажиться на народной нужде. Откуда он брал ее, никто не знал. Говорили, превращал в соль пепел — да мало ли что наговорят. Тогда Святополк задумал, отобрав соль у беспокойного инока, пустить и ее в продажу по дорогой цене. Присланные им в монастырь воины соли не обнаружили, зато нашли в келье Прохора наполненный пеплом ларь. Жестоко избив благочестивого старца, — что с них, буянов, взять? — они прихватили на всякий случай с собой этот ларь. Любопытствуя, не превратится ли пепел в соль, Святополк велел спрятать ларь на несколько дней и сел ждать.