— Не забывай Киева, дитятко!
Обвилась руками вокруг его шеи, разревелась. Поцеловал он ее в мокрое лицо жалостливо, но на землю поставил и к епископу в латах подтолкнул. Вместе с нею залезли в повозку мамка Анфиса да мамка Цвета, другие мамки-няньки стояли на крыльце и махали платочками. Дал знак князь — завизжали колеса, заорали погонщики, навзрыд заплакали отсылаемые с княжной слуги: в далекую Немецкую землю двинулся обоз. Высунулась в окошко повозки Апракса, чтобы еще раз увидеть родное крыльцо, да заслонил его всадник в железном шеломе. Прощай, родимый Киев!
Ехали днем; ночами разбивали лагерь и спали. Рыцари немецкие пуще глаза берегли обоз — а на девчонку, что в придачу дана, и внимания не обращали. Апракса все с няньками. То в повозке полеживает, то выйдет и пешочком пройдет, а потом опять в повозку. Лесом больше ехали, дорогами нехожеными. Свистали в чашах Соловьи-разбойники. Непуганое зверье перебегало путь. А то лес вдруг раздвинется — город выстроен, церковь из дерева срублена, и на сторожевой вышке часовой. Тут же пашня и смерды работающие; белоголовые пастушата скот пасут. Чем дальше от Киева, тем меньше городов. Все лес да лес, деревья в три охвата, мухоморы громадные. Велика Русская земля, много в ней древесины, и пеньки, и пушнины, и меду, и воску, судачат между собой немцы, бери что хочешь. Нянька Анфиса да нянька Цвета со скуки им глазки строят. Апракса читает Псалтырь, либо в окно глядит, либо скулит в уголке повозки.
Но вот уже миновали Полоцкую землю, взяли путь на Краков. О Русская земля! Огородилась лесом, прикрылась черным облаком. Нет к тебе ни пути, ни дороженьки! Навеки прощается с тобой одиннадцатилетняя киевская княжна Евпраксия Всеволодовна.
2. МАРКГРАФИНЯ
Вместе с киевской княжной ехало на чужбину много всякого люда — бояр, воинов, челяди. Но из Регенсбурга немцы всю свиту назад повернули: мол, свадьба не скоро, невесте надо еще подрасти, а лет через пяток пожалуйте. Челядь невестину оставили, и приданое тоже. Только и видела Евпраксия из окна своей повозки, как мелькнула вдали сивая борода боярина Вышки, ближнего князь-батюшки советчика. Няньки Цвета и Анфиса всплакнули при виде удаляющихся сооти-чей — но что поделаешь?
Неметчина — земля ничего, лесистая да холмистая. В долинах — селения, по горам — каменные замки. Смерды такие же пугливые и тощие, как и на Руси. Много пепелищ, развалин, пашен заброшенных. Княжне объяснили, что тут уже десять лет идет война: государь Нор-дмарки Генрих, за которого она просватана, воюет с немецким королем. Приуныла киевляночка: в самое пекло везут. Жених небось ражий молодец в латах и рогатом шлеме; у него сиплый голос, маленькие свиные глазки и тяжелый запах. Повидала уже местных бояр: злющие, в железо закованные, так и рыщут на конях, так и смотрят, кого обидеть либо жизни лишить.
К замку государя Нордмарки приехали ввечеру. Стоял он на горе и вид имел мрачный: серый камень, стены толстые, подъемный мост на цепях и ни травинки. Неужели здесь жить? Сначала их впускать не хотели. Потом открыли ворота. Пошел обоз: повозки с хлебом, мехами, бочками винными, сундуками с одеждой, на одной деньги и золото везли. Потом проехал епископ с воинами. А невестина повозка все стоит и ждет. Погнали скот; няньки от пыли расчихались, Цвета кожаную занавеску на оконце задвинула. Наконец за последним верблюжьим хвостом потащились. За ними лязгнули, захлопнулись ворота, будто злые челюсти.
Замковый двор — каменный колодец — наполнился людским гомоном и ревом скотины. В полутьме, в неверном свете факелов Евпраксия различила группу людей на крыльце, одетых богаче прочих; впереди стояла располневшая тетка Ода и радостно пересчитывала возы с приданым. Княжна стала боязливо высматривать, который жених. Возле Оды стояло несколько мужчин, один хуже другого. Наконец она остановилась на приземистом здоровяке с угрюмым лицом, что стоял против Оды и время от времени щелкал бичом. До чего же он был страшен! Лоб его зарос волосами, из-под них глядели поросячьи свирепые глазки; голова вошла в плечи; ноги круглились колесом. Только на мгновение зажмурилась девочка, потом взяла себя в руки: такова воля батюшки. Вьшша из повозки и направилась к суженому, мамки охнуть не успели. Тут ее заметила Ода, пыхтя, слезла с крыльца; не дав приблизиться к жениху, заключила в объятия. Потом ее поцеловал мальчишка, в котором она еле признала братца Ярослава. А потом все немецкие родственники Оды стали ее по очереди рассматривать. К жениху не подпускали. Тот стоял и все щелкал бичом — так, что у Евпраксии холодело в груди. Как ни крепилась она, а уж совсем была готова разреветься от страха и тоски, от усталости и одиночества, да увидела в стороне забавного мальчишку, вытаращившего на нее глаза, и перевела дыхание. Заметив взгляд чужеземной гостьи, он робко улыбнулся и, покраснев, поклонился ей. Тут тетка Ода поманила его по-немецки и, подтолкнув к Евпраксии, сказала: