«Ему что птичка зимородок, что я», — вдруг, холодея, поняла Евпраксия.
Мономах спросил у старшей дружины:
— Ну как, видали сестру мою?
— Чего уж там, — потупились знатные мужи. Один говорит:
— Такую красоту, как острый кинжал, в ножнах надо держать.
— Не на добрые дела зовет эта краса, а к служению злу, — говорит другой.
А Гюрги Шимоныч, любимый князев советник, сказал:
— В монастырь запри сестру, княже, там ей и место. Снова помолчали.
— В монастырь не по доброй воле, что в тюрьму, — молвил князь. — Пусть пока в миру живет. Стыдное творить не дам. А там как Бог ее сподобит.
Сестрице молвил строго:
— В чужие страны горе мыкать не отошлю. Но и ты, голубка, одумайся. Тебе ли с молодыми витязями в переглядки играть?
Великому князю отписал так: скажи немцам, больна Апракса; как поправится, сама мужу напишет.
Уехал до времени Аклан Одихмантьич. Ищи-свищи теперь ветра в поле. Евпраксии вручили молитвенник, и из горницы чтоб ни ногой. Молода она, жить хочется; бежав от многих корон, одной свободы искала; неужели дома ее лишится? Сердце об юном берендее тосковало. Раз видит из высокого своего терема: въехал на широкий двор всадник на черном коне, а княжьи слуги тут же его куда-то потащили. Любопытная Евфимия сбегала вниз и рассказала, что, нарушив княжий запрет, явился в Переяславль без зова Аклан, и разгневанный князь-батюшка приказал посадить его в погреб, как и было обещано. Молодой витязь оправдывался тем, что повстречал в пути половецкий отряд. Какие половцы? Пьян, кровав и буен был юный Одихмантьич, дерзко отвечал князю, — в порубе ему место, пускай остынет.
Евпраксия душой истерзалась. Хотела к братцу Владимиру бежать, да не принял ее Мономах. Оставалось лить слезы и молиться. На третий день княжий двор всколыхнула новая тревога: вернулись посланные Мономахом разведчики, привезли щит и меч Аклана и рассказали, что нашли их рядом с мертвыми половцами. Правду говорил молодой берендей: встретил он вражин, кравшихся к Переяславлю, сразился с ними, — те и повернули назад, видя, что тайно к мирному граду им теперь не подобраться. Кинулись в поруб и видят: лежит витязь весь в запекшейся крови и не дышит. Сорвал он в горе и обиде повязки с груди, обнажил глубокие раны. Не пьян был давече витязь, но весь иссечен половецкими мечами; истек за два дня кровью, Богу душу отдал в земляной яме.
Потрясенная Евпраксия видела из окна терема, как увозили в Клобуки тело витязя. Мрачнее тучи стоял на крыльце Мономах.
После той поездки в Переяславль близкие отметили, что Апракса очень изменилась. Не сурьмила больше бровей княгиня и не румянила щек; да и не к чему вроде бы, не звали ее более на княжеские пиры.
Дома она подолгу сидела недвижима, гладила кошечку. Либо, повязавшись черным платком, ходила по киевским церквам, слезно молилась, щедро оделяла на паперти нищих. В пышном Софийском храме намалеванный на стене молоденький воин, так похожий на Генриха, по-прежнему круглил глаза на княгиню, — а ей уже тридцать лет, скоро потянутся в рыжих волосах серебряные нити, станет мед со снегом, как у братца Владимира, старость придет. Одна-одинешенька, никому не нужна, а тем, кому нужна, несчастье приносит.
Голодные годы ушли прочь; достатка не настало, но и лебеду не ели. Великий князь Святополк каждое лето с кем-нибудь из младших князей воевал. Собирались княжеские съезды, снова и снова клялись друг другу Рюриковичи в братней верности, снова и снова множились смуты. Осенью пировали в Киеве то по случаю победы над кочевниками, то очередную княжескую дочку за короля заморского выдавали, то вообще без всякого повода. Редко появлялась теперь перед народом Апракса-королевична, словно стараясь, чтобы о ней и думать забыли. Тихо жила в материнских теремах. Иногда уезжала к брату в Переяславль и подолгу там гостила.
После гибели Аклана Одихмантьича стал по-особому к ней нежен Мономах, будто прощения просил. Много с ней беседовал. Рассказывал сестре:
— Два раза туры метали меня рогами вместе с конем. Олень меня бодал. Лось ногами топтал. Вепрь у меня с бедра меч сорвал. Медведь мне у коня потник прокусил. Лютый зверь коня со мной опрокинул. И с коня много раз падал, голову себе дважды разбивал, руки и ноги повреждал. Сколько ран принял от вражеских мечей, — а гляди, все живой.
Лились слова из медоточивых уст. Слушала, грелась у изразцовой печи. Попискивали мыши, трещали от мороза стены переяславских хором, где она родилась, где свет увидела. Князь был светел лицом и безмятежен; через силу представляла его в яростной схватке со зверем. Объяснял приветливо: