— Не всегда таким был. Смолоду жил отчаянно, не дорожа нисколько животом. Вспыхивал, как солома. А потом рассудил: кто сам собой не управит, тот и других не наставит. Власть-то свою княжескую я сперва стал над собой проверять.
Значит, не одинаков во всяком возрасте человек? Должно быть, и с нею сейчас такое: рубеж, с молодостью прощается. Прошлое больше не жжет огнем, отодвинулось куда-то далеко-далеко. Теперь уже спокойно говорила с братом о своем житье в заморских королевствах. Мономах расспрашивал, грея на лежанке могучее, уставшее тело, почему не ладят папа, император и герцоги, каковы законы во Фряжской и других землях, богато ли там живут смерды. Ничего этого не знала; рассказывала, сколько дорогих каменьев на тронном платье Матильды Тоскан^ской, какого цвета волосы у королевы Констанции, как много едет конины при дворе угорского короля. Брат выслушивал ее мягко, не перебивая. Понимала, не то. Да где ей было женским умом своим иное постигнуть?
Однажды напрямик спросила про то, что мучило давно:
— Скажи, свет-братец, если желать счастья — грех, то для чего живем?
— Возвращаем долги, — ответствовал он со вздохом. — Родителям, отчине.
— Вот я и возвратила, — недобро усмехнулась королевна, — мужу проклятому.
Он поглядел сокрушенно, укорил мягко:
— Как проказа для тела ненависть и злоба для души.
— А ты скажи, кому я должна? — разгорячилась она. — Родителям? Те меня в детстве в чужие земли отослали на поругание. Отечества не знаю: Киев ли, Кведлиибург? А то, может, веронская башня-тюрьма? Кому я в жизни задолжала? Разве что одному тебе, брат-солнышко, за доброту твою, за любовь неиссякаемую.
Мономах покачал красивой седовласой головой:
— Киевской княгиней ты стала от рождения, значит, не себе принадлежишь. Уж на что люблю свою доченьку, а придет пора, и ее чужому королю отдам.
— Тебе приказывать, нам повиноваться, — понурилась она.
— Мучителей своих забудь, — наставлял он. — Зло из сердца исторгни, иначе никогда не исцелишься. Молись, и Бог смилостивится над тобой. Стань достойной своего корени. И не забывай, что хочешь не хочешь, а венчанная жена, муж твой хоть и далеко, а жив. Другой судьбы у тебя не будет, Апраксеюшка.
Пробормотала с опущенной головой:
— Попробую, Солнышко. Только не лишай меня своей любви-заботы.
— Где уж там, — откликнулся он со сдержанной болью. — В сердце ты моем как рана кровавая.
Лебедь, недавно убитую им белую лебедушку вспоминал Мономах, глядя на сестру. Выплыла из зарослей по темной воде неосторожная птица; стрельнул он, натянув лук, — и поникла тонкая шея, и забились по воде в предсмертной тоске белые крылья...
Всеми силами пытаясь подружить сестер — Апраксу и Янку-игуменью, Мономах возил младшую к старшей в монастырь. Но не сладилось у двух Всеволодишн. Янка обошлась с беглой женой германского императора надменно; та вспыхнула:
— Не ровня мне игуменья!
Мономах увел строптивицу, сокрушенно увещевая:
102
— Василевсу Цареградскому предназначалась Янка; он, поди, не чета немецкому императору.
Подумаешь, Янка! Из своего несчастья — жениха-царевича в монастырь упекли — выкроила худо-бедно платье Христовой невесты и живет, сама себе государыня. Ей бы помотаться по чужой стороне!
— Ох, Апраксеюшка! — увещевал брат. — Ты взгляни, как, забыв себя, Янка добро вокруг творит. Не удалась ей женская доля, но не впала она в неистовство. Гляди, какою стала в горе своем.
Хвалит брат Янку. Завидно. Чем она хуже? Лучше! Нет, не Янкины хоромы, — келью хочет себе темную, малую пещерушку, камень под ухо, книгу святую да свечечку. Искупать грехи свои тяжкие, смирять гордыню сатанинскую. И чтобы братец похвалил. Раздала все наряды холопкам, велела светелку бедно убрать.
— Дурит наша Апракса, — сердилась княгиня Анна и наряды у холопок назад отобрала.
Старцы печорские одобрили. Мономах промолчал. Но не было мира в душе.
— Что я должна, Боже, — молилась со слезами, — чтобы получить Твое прощение?
Генриха самой простить?! Но как простить такого изверга? Зло, ей причиненное, можно в нечеловеческом смирении простить. Но то, что служит он всю жизнь дьяволу, — этакое прощать? И рыдала, распростершись перед иконами, не находя ответа.
Мономах имел долгую беседу с Янкой об их заблудшей младшей сестре. Дети византийской царевны Марии, оба в ласковую и лукавую мать, они понимали друг друга с полуслова. Милее буйной и бестолковой Апраксин была Мономахову сердцу эта его сестра, понятнее и ближе. Доверял он ей, как себе.