— Зачем ей доле жить среди людей, сея повсюду грех и соблазн? — прямо сказал Мономах. — Для нашего княжеского величия это совсем негоже.
Янка согласно наклонила тонкое лицо.
А королевична не хотела понять, что судьба ее решена и жизнь окончена. Снова зазывно улыбалась молодым витязям. Снова ехала в Переяславль, смущая княгиню Гиту Гаральдовну бессвязными жалобами, алчным блеском в глазах. Гуляла по весенним лугам, рвала ядовитые горюн-цветы. Дивилась:
— Почто казались на чужбине краше всех цветиков в мире? Желтенькие бубенчики, и только. Фряжские розы и лилеи роскошнее.
Тени прошлого реяли перед глазами. Звучно шумели римские водометы, нежно голубели далекие горы. Увенчал ли себя короной Боэмунд в завоеванном Иерусалиме, и стал ли папой тот епископ, с которым они осматривали катакомбы св. Каллиста? Ах, как жарко тискал ее Боэмунд, и какие сладкие губы были у юного епископа!
Разогнувшись от работы, недоуменно глядели ей вслед робкие славянские жены.
Находил иной стих — мчалась то в Печорский, то в Выдубицкий монастырь. Горели над головой ее зловещие знамения; по три солнца ходило в небе среди огненных дуг; полнеба загоралось странным светом; посреди луны явственно обозначался крест.
— Господи, спаси! Господи, просвети мою душу! —молили дрожащие губы.
7 августа 1106 года ей было во сне странное видение. Она стояла посреди кведлинбургского капустного огорода; вокруг серели монастырские стены, и беленькие бабочки летали. Генрих — не император, не изверг, но юный св. Георгий, печальный и застенчивый, с мольбой протягивал к ней руки. Буйной радостью наполнилось тело. Рванулась в его объятия; нежные поцелуи, губы его желанные, темень в глазах. О Господи, столько лет в разлуке, столько слез пролито! Зачем, почему?
— Скоро услышишь про меня, голубка, — жалко улыбнулся ей муж, истаивая в руках.
Предчувствия не обманули ее. На Николин день пришло из далекой Немецкой земли известие о смерти императора. Пятидесяти пяти лет от роду Генрих предстал перед очами Господа, на суд Его, — ни в чем не раскаявшись и ни от чего не отступив. Последние дни его были полны хлопот; младший сын, принц Генрих, коронованный им в пику изменнику Конраду и клявшийся отцу в верности, взбунтовался и пошел на него войной; император готовился проучить ослушника, с тем и умер. Папа запретил хоронить его, и тело императора несколько лет оставалось не погребенным, как назначено самым отпетым грешникам.
Со смертью Генриха кончалось все. Некого было ненавидеть, некого любить. Евпраксия подолгу сиживала теперь в оцепенении, подперев щеку рукой. Ей вспоминался Генрих кведлинбургской и бамбергской поры — ласковый, сговорчивый, влюбленный. Какой мерой считать зло, которое она ему причинила? Не больше ли оно вдесятеро?
— О Господи, прости меня, многогрешную, — стонала она в слезах, рухнув на колени перед иконами. — Очисти душу от скверны. Я грешней и хуже злосчастного супруга моего, закоснев в гордыне и ненависти своей. Прости его, Господи, в непостижимом милосердии своем, а меня не прощай. Накажи меня, Господи, за все то зло, что я в сердце своем лелеяла.
На Рождество князь Владимир Всеволодович облегченно вздохнул: беспутная сестра его Евпраксия Всеволодовна согласилась принять монашество. По давней договоренности Мономаха и Янки обряд пострижения был совершен у той в монастыре, но жить новая инокиня должна была отдельно. Когда постриг уже состоялся, от угров прибыло посольство сватать Евпраксию своему овдовевшему королю: Бузилла отдала Богу душу, и Кальман Венгерский просил у Мономаха руку сестры. Слабо улыбнулась скорбными губами новорожденная инокиня Фотина — вот и весь ответ.
— Евфимию отправим, — решил Мономах.
В монашестве Евпраксия прожила около трех лет. Дни и ночи молилась, изнуряя себя постом, и столько плакала, что почти ослепла от слез. Она умирала в полном сознании, исполнив все обряды, простившись с родными. За чертой, к которой скорбно стремилась ее душа, кончался суд людей и начинался Божий. Знала, что грешница: полна члобы, похоти и суеты. Попадет в ад и, значит, увидится с мужем. Спросит:
— Плохо тебе, Генрих, нынче на вечном огне?
— Ох, плохо, Пракседис, — ответит.
— Легче ли сейчас, когда горим вместе?
— Не до скончания мира гореть тебе, жена, а лишь до Страшного суда. Рассудят, простят, разлучат.
Бормотала костенеющим языком:
— Прости его, Господи, прости тяжкие грехи его. Ты, превосходящий милосердием Своим человеческое понятие, прости. Или уж не разлучай. Дай в аду мужу пот со лба утирать.