— А вот и твой жених.
Невеста удивленно распахнула узкие азиатские глаза; крошечный рот ее сам собой раскрылся. Длинноногий, белобрысый мальчишка, лицо от волнения перекосило, почтения к нему у людей никакого — неужели это маркграф? Обернулась: тот, с бычьей шеей, еще раз щелкнув бичом, стал загонять скотину в хлев.
Киевскую княжну и мамок привели в унылый покой, где пол был каменный, и стены каменные, а потолок бревенчатый, черный, закоптелый; тут стояли деревянные топчаны, кое-как прикрытые грязными перинами; на столе лежал рваный ковер. У князя-батюшки в Киеве ключницы лучше живут, поджала губы мамка Анфиса. Всем троим — и мамке Цвете, и мамке Анфисе, и Евпраксии — очень хотелось есть. Присели они к столу, облокотились о дырявый ковер, запасливая мамка Анфиса ложку из кармана достала. Но о них позабыли. Хозяева по горло заняты были разгрузкой возов. Надо было сундуки с деньгами в подвалы снести, коробы с одеждой и мехами в кладовки запереть, жито киевское в сусеки засыпать. Постонав, посетовав, няньки уже готовы были лечь на тощий живот, как вдруг вошел Генрих, жених, в сопровождении слуги. У слуги в руках был горшок молока и каравай хлеба. Мамки набросились на еду. Отломив себе горбушку, Евпраксия макала ее в теплое молоко и тоже ела. Протянула кусок хлеба жениху, тот взял. Так они ели от одной горбушки, задумчиво поглядывая друг на друга.
Насытившись, мамки заохали, что неприлично жениху у невесты в комнате находиться. Знаками велели Генриху удалиться. Тот — длинный, мамки толстые ему по пояс — обернулся в дверях, помахал, улыбаясь, Евпраксии. Вовсе он не страшный оказался, этот жених, вовсе не Змей Горыныч.
На следующее утро невесту чуть свет повезли дальше — в Кведлинбургское аббатство, где Евпраксии назначено было жить до шестнадцати лет. Везли уже без обоза, и замок маркграфа не проснулся, тетка Ода не вышла проститься с племянницей, да и жених проспал. Саксонский Кведлинбургский монастырь был одним из самых лучших в Немецкой земле: настоятельницами его могли стать только принцессы королевской крови, а монахинями — дворянки. Монастырь был очень богат, ему принадлежало много земель и крестьян; жертвования стекались в него со всей страны, а жалованные грамоты нескольких королей давали ему всяческие привилегии. Настоятельницей Кведлин-бургского аббатства уже двадцать лет была сестра немецкого короля принцесса Адельгейда. В ее-то руки и передали киевскую девочку-княжну.
Евпраксию поселили в монастырской гостинице. Не было тут ни теплых лежанок, ни кошек-мурлык, ни пышных перин, как в киевском терему, но Евпраксии приглянулось: под окнами у нее пышно росли богородицыны цветы — лилии. В монастыре их было везде великое множество: снежно-белые, тугие их лепестки капризно завивались на концах, из чашечки тянуло желтым дымком и нежным запахом. Иные были так высоки, что доходили ей до плеча. Мамки стонали, не в силах смириться с монастырской суровостью, а Евпраксия бродила среди цветов да целовала их в раскрытые ротики.
.--
Невесту маркграфа Нордмарки стали готовить к крещению в латынскую веру. Готовила сама аббатиса. Она показалась Евпраксии немолодой женщиной, хотя в ту пору Адельгейде едва минуло тридцать пять лет. Худая и желтая, с плотно сжатым ртом, с цепкими костлявыми пальцами, она не понравилась княжне, — но Евпраксия догадалась одиннадцатилетним своим умишком, что враждебность эту невольную следовало как можно лучше скрывать.
В храме латынском Евпраксии не понравилось: стены толстые, окошечки узенькие, темнота. То ли дело в Софии, где высоко над головой в лучах солнца клубится голубой воздух, где со всех стен смотрят глаза строгие и добрые, где на колонне, как живой, намалеван перепуганный Георгий Победоносец. Но княжна благоразумно скрыла и это свое неудовольствие. Пусть делают, что хотят. Молиться-то киевскому Господу Богу она все равно не перестанет. И, достав икону, припрятанную на груди — братцев дар, единственное, что у нее не отобрали, — она нежно поцеловала святой лик.