И было крещение, торжественное и пышное. Девочка молча плакала. Нарекли Евпраксию неблагозвучным именем Пракседис: видно, ничего получше в латынских святцах для нее не нашлось.
К пятнадцати годам Евпраксия Всеволодовна стала высокой, тонкой девушкой с миловидным детским личиком, веснушки на котором совсем побледнели. Да и рыжие волосы ее будто остыли, пеплом подернулись, но виться не перестали и топорщились веселыми рожками, когда ей случалось снять с головы покрывало. Жила она теперь не в гостинице, а в келье, носила серое, как монахини; до света вставала с ними и стояла заутреню; до глубокой ночи била поклоны и читала молитвы. Ела то же, что и все. Была немногословна и покорна. Научилась держать язык за зубами и никому не высказывать потаенные мысли. В Кведлинбурге вместе с латинским и немецким языками, вместе с житиями католических святых она изучила еще одну науку — искусство притворяться. Умела казаться спокойной, дрожа от страха, и веселой, сдерживая слезы; подлаживаться к настроениям воспитательниц; высказывать почтительную любовь к неприятным ей людям, если то было угодно аббатисе. Адельгейду не любила — и вражда эта была взаимной: ранняя юность и миловидность крестницы раздражали аббатису.
Мысли тайные не давали покоя. И некому их было нашептать, потому что обе мамки, привезенные из Киева, давно бесследно исчезли из монастыря. Ей сказали, что Цвета вышла замуж, а Анфиса померла. Тайно плакала по ночам — от равнодушия окружающих, от серых монастырских стен, от распеканий латынской крестной, от грубости очередной чернавки-прислужницы. Потом приходили сны. Снился Киев, и отчий дом, и батюшка с матушкой, братец-свет Володимир, ласковые семейные разговоры. Тонкие руки Славка и Катьки тянулись, обнимали за шею, не пускали из сна. Плавала в слезах. Уж и Славко, должно быть, вырос, и Катька заневестилась, — а во сне продолжали тянуться к ней ребячьими ручонками. Всякий раз плакала сладко и горестно. Никому не рассказывала.
Жизнь скрашивали книги. В аббатстве действовала отлично поставленная мастерская переписчиков. Добродушная мать Люциана, заведовавшая монастырской библиотекой, разрешала девочке брать что вздумается. Там, чихая от пыли, она прочла «Историю саксов» Видукинда Корвейского, «Жития», поэтические пересказы Библии Авита и Ювен-ка, причудливые легенды монахини Хросвиты, сочинения римлян Вергилия и Ливия. Так над пыльными книгами и подкралось к Евпраксии пятнадцатилетие, с его бледностью щек, непонятным томлением, загадочной и ужасной жизнью тела.
Кведлинбург был заповедным островком в бушующем океане. О событиях, происходивших по соседству, монахини узнавали стороной и с большим опозданием. Победы короля Генриха в Италии, взятие им Рима, торжественное коронование его императором Священной Римской империи не слишком взволновали аббатство. Сильнее монахинь заняло то, что Пракседис по неожиданному требованию семьи Штаден должна была до срока оставить монастырь, с тем чтобы вступить в брак с маркграфом Генрихом Длинным. Без сожаления покидала Евпраксия неласковые монастырские стены, где была так одинока, где ни разу от души не рассмеялась, не запела тонким голоском безделицу. Всей душой жаждала перемен. Встреча с женихом не страшила: несмотря на то, что прошло четыре года, она помнила его: застенчивый и добрый малый. С крестной матерью простилась вежливо, но холодно: век бы ее не видать со всем ее Кведлинбургом.
Киевлянку Пракседис привезли в неприветливый замок маркграфа Нордмарки. На этот раз никто из графского семейства не встретил юную невесту. Снова поместили ее в угрюмой и холодной каморе. На все вопросы, где жених, отвечали, что здесь, но выйти к ней не может. Наконец пришла тетка Ода — очень толстой и старой стала она, — не поцеловала, не перекрестила, холодно оглядела и объявила, что Генрих сейчас болен, а свадьба будет послезавтра, так что пусть Пракседис готовится и молится. Больше никто не пришел. Приставили к ней несколько служанок, среди которых была крестьянская девка ее лет, по имени Труда; улыбка ее показалась Евпраксии ласковой, а круглое, простодушное лицо напомнило Цвету. Не прошло и дня, как княжна и крестьянка подружились. В утро свадьбы Труда помогала невесте, к великой обиде других служанок, облачаться в подвенечное платье. Платье это было довольно грязное, заношенное и к тому же велико Евпраксии; Труда тут же ловко ушила, где надо, и стало ничего.
Жениха в церковь привели под руки. Евпраксия глянула — и обомлела: в этом обглоданном болезнью лице она не узнала милых черт Генриха Штадена. Медленно повернув к ней голову, жених слабо улыбнулся: видно, он-то ее узнал. Едва совершилось венчание, едва молодых вывели из храма, ему стало дурно: юный маркграф умирал от злой хвори, и брат его, Людигеро-Удо, нетерпеливо кусая ноготь, уже прикидывал, когда он сам станет хозяином Нордмарки. Сцепив на толстом животе руки, Ода спокойно наблюдала, как уносят жениха, как следом торопится русская девчонка в платье с чужого плеча: венчание совершилось, теперь пусть Генрих умирает, нет такого закона, чтобы возвращать приданое роду вдовы.