— Пустите меня к мужу! — требовала новоявленная маркграфиня.
Качали головами графские холуи — болен, не до того. Юным супругам дали свидеться через несколько дней, когда Генриху стало совсем плохо. Перед вечною разлукой он поцеловал ее холодеющими от смертной муки губами.
Не успев ни узнать, ни полюбить мужа, Евпраксия овдовела. Вернувшись с кладбища, она принялась деловито собирать вещи: ничто больше не связывало ее с Неметчиной. В Киев, к милым родителям, к братцу Владимиру возвратится она немедля. Пришла Ода, посмотрела на сборы. Криво улыбнулась, и захолонуло сердце Евпраксии от этой улыбки. Ода вдруг завела речь о Кведлинбургской обители, взлелеявшей милую Пракседис, о высокородной аббатисе, скучавшей без любимой воспитанницы.
— До Киева далека дорога. Не можем мы отпустить тебя без свиты, без обоза, что люди скажут, — а пока соберем достойный вдовы маркграфа поезд, сколько времени пройдет. Поживи в монастыре, успокой молитвами вдовье сердце, — а там, глядишь, и к батюшке покатишь.
Опять в кведлинбургскую тюрьму?
— Труду мне оставьте, — шепнула в отчаянии.
Глянула искоса Ода на прислужницу, повела жирным плечом: на что здесь, в замке, девка-чернавка? Быть по сему.
О Кведлинбург! Долго ли буду томиться в твоих стенах? Королевский венец обещали няньки в песнях над люлькой — не монашье покрывало. Неужели наврали? Она ли не хороша-разумна! А уж благородством и высокими предками превзошла всех принцесс Европы. Если не ей, то кому же красоваться по правую руку от мужа-государя?
Поднимает шестнадцатилетняя вдова налитые слезами глаза от страницы. Глядит на лилии, на огород, на серый камень стен. Написано письмо в золотой Киев милому батюшке, бесценной матушке: возьмите дочь из чужой земли! Спасите от пострига! Вежливо кивнули монахини: доставим по адресу. Долго вертит пергаментный клочок аббатиса, дивится славянским письменам. Потом этот же клочок держит тетка Ода. Разумеет Ода по-русски — читает, зло кусает губы. Не видать девчонке Киева как своих ушей. Не отдадут Штадены русское добро. Постригут девчонку в монахини, еще год этот не кончится.
Скачут вестники между Кведлинбургом и Нордмаркой, пишут друг другу настоятельница Адельгейда и графиня Ода, решают участь вдовствующей маркграфини Пракседис.
«Положи меня, как печать, на сердце свое». Что бы это значило? Всегда-то она гадала по Псалтыри, а тут открыла грешной рукой Ветхий Завет. Господь милостивец, Иисус сладчайший указывает путь в жизненной ночи, наставляет и учит. Положи, как печать, — а дальше текут слова нежные и медвяные, от которых замирает сердце в груди. Неужто Господь на служение себе зовет? Значит, постриг и монашеская келья — судьба ее, которую и на коне не объедешь? Ох, до смерти не хотелось в келью. Домой хотелось, в Киев. Но не было весточки от бесценных родителей, будто и не писала. Между тем в монастыре настали неспокойные дни: в Кведлинбург нагрянул вернувшийся из-за Альп император, город наполнила его свита, блестящие рыцари разъезжали по узким улицам, к аббатисе то и дело приходили знатные гости, ей было недосуг, не до крестницы своей. В последнюю встречу они поссорились. Укоряя Пракседис в строптивости, аббатиса резко сказала, что, приехав из дикой страны, та всем обязана Кведлинбургской обители и должна быть вне себя от радости, что ее тут оставляют на вечное жительство.
— Матушка, у себя на родине, которую ты называешь дикой, я выучилась по-гречески, — вспыхнув, напомнила Евпраксия.
Адельгейда побледнела от ярости: эта девчонка снова заносится перед ней своим греческим, коего в немецкой земле никто не разумел.
— Полоть грядки с репой! — назначила она злое наказание.
Она, Евпраксия Всеволодовна, киевская княжна и маркграфиня Штаден, полола репу под окнами монастырской гостиницы. Жаловаться было некому. А плакать стоило ли?
Этот огород был самым безлюдным местом в аббатстве. Здесь выращивали капусту и репу на семена; монахини обходили его стороной, предпочитая работу в ягоднике. Летний день был ясен; бабочки вились над беленькими цветками; в небе беспечно разливался жаворонок. Осторожно, двумя пальчиками Евпраксия вырывала сорняки. Что делать? Переодеться в крестьянское платье и бежать отсюда? Погибнешь в два счета. Если б кто-нибудь помог! Но ни одной родной души вокруг: Труда ей верная раба, но не добраться двум девчонкам из Немецкой земли до Киева. Нужен помощник, мужчина, воин. О Господи, сотвори чудо. Ты все можешь, сотвори! Разогнувшись, перевела дух, засмотрелась на бестолковых капустниц и вдруг заметила, что не одна: в нескольких шагах, за кустом чертополоха, кто-то сидел на перевернутой бочке и с интересом глядел на нее. Сильно испугавшись, юная вдова попятилась, но сидевший человек встал и, учтиво ей поклонившись, попросил не бояться: он — родственник одной из монахинь, приехал вчера вечером и тут заночевал по милостивому разрешению аббатисы.