— А водяные? Они не могли позвать алуски?
— Наших магов воды не осталось с нами после Волны. А к тому народу, что живёт здесь, на Болотах, мы не обращались… я не знаю, почему. Я про них даже не знал очень долго. А Троготт, наверно, избегал иметь с ними дело. Про местных водяников Троготт сказал, что они не слышат Океан. Но если это правда, мне кажется, так стало именно после Волны. Тогда многое изменилось… Думаю, Троготт вообще боится ведьм и водяников, боится, что они узнают о нём что-то опасное. Он прячет самые опасные тайны даже от меня, хотя я не очень-то лезу в его дела.
— Получается, у нас очень мало времени, да, Нимо? Пока я не перестану летать… А стэнции не будет… Нимо, значит я смогу стать таким же, как ты, но перестану видеть и… расти…
— Не думай об этом пока, Аль. У тебя ещё есть время. Не приняв лебеа, нельзя повелевать ветром и летать свободно, без тэллио. Но впереди целый год, а может, и больше, ты будешь летать и видеть… Со мной или на летучке. Мы что-нибудь придумаем, Аль! Обязательно! Это раньше у меня не было надежды. Теперь… я буду драться изо всех сил!
Большая Ха по-настоящему удивилась, обнаружив неподалёку от Нор Гниленя с детьми. Пронзительно пахло дымом. Это был запах тоски и утраты. Запах шёл от подземных ручьёв, которые питали силой Норы, ручьи струились, омывая корни старого водяного, и сама Ха не знала, куда деться от этой отравы.
— Свинья найдёт болото! — зло прошипела ведьма. — Во что тебе хватило мозгов влезть, гнилая колода, я не чуяла такой дряни с тех пор, как три века назад от чумы подохла целая человековская долина! Ты не смог ИХ сберечь?!
— Тоника цела… Посмотри, что с ним случилось…
Ха присела перед закутанным наглухо в плащ мальчиком. Отвела край, содрогнувшись ещё до того, как увидела… Руки задрожали, обхватила костлявыми пальцами голову Тони, притянула, впилась губами в губы…
Тоника закрыла руками лицо.
— Что ты делаешь? Ты его вылечишь?
— Не знаю! — Ведьма отстранилась, подхватила Тони на руки, шагнула к широкому, тёмному зёву Норы. — Идём. Зови воду, водяник, тащи её откуда хочешь, настоящую, хрустальную, быстро!
Собиралась вокруг мальчика большая капля, а он будто уснул; лежал на каменном полу пещеры, словно в чаше, и одежда на нём растаяла, а вместо неё тело спеленали серебристые паутинки. Дрогнула капля, осветилась изнутри на миг — и погасла, застыла.
Большая Ха устало опустила руки.
— Не трави себя, дед… — прошептала она. — Ты не виноват. Кто знал… Давным-давно я сама вот так же попалась в ЕГО сети.
— Он обещал, что Тони будет летать! А Тони так хотел… И я решил, что обойдусь… без наследника. Есть же сын, который…
— Знаешь, водяник, самое дурное во всём этом ужасе, что не виноват никто — и виноваты все сразу. Если бы я не плевалась от этого слова, я бы сказала, как любят повторять людишки: «Судьба!» Когда-то давно ОН хотел, чтобы я подарила его народу нового ветряного мага. Теперь же, когда я вложила в этого мальчика искру, которую носила в себе много-много лет — на неё попался ОН же, и решил, что Судьба поднесла ЕМУ подарок — человечка, который способен воспринять их заморскую отраву, чёртову лебеа… воспринять — и выжить.
— О чём ты, Ха?
— Так… Древний клубок тайн… Я растеряна, водяник, понимаешь…
— Тони выживет?
— Он не умрёт. Не умрёт так, чтобы исчезнуть, как исчезают люди.
— Ты! Выпила его?!!
— Не веди себя, как человековский дурак, водяник! Я его сохранила. Он спит. Ты мог бы с ним поговорить, но не думаю, что сейчас от этого будет польза хоть кому-то.
— Что мне делать теперь…
— Делом займись! Не сиди, выдирая остатки волос. И жди… наследника.
— Что?..
— Что слышал. Тоника у меня останется… пока.
— Я… найду эту падаль… этого колдуна… заокеанского…
— Не вздумай. Он, конечно, та ещё тварь… Но никому не будет лучше…
— Думаешь, не придушу его?!
— Думаю, он тебя придушит. И Болота твои высушит и через мелкое сито просеет, так что червяка не останется. Утихомирься, водяник. Жди. Как я жду. Долго жду…
С вечера зарядил дождь. Он лил всю ночь, и Брэндли то и дело просыпался, прислушиваясь к хлюпающим звукам воды за окном. В доме Дзынь было тепло и уютно, мерцали угольки в печке, пахло дымом, чуть-чуть — подгоревшим пшеном и жареными грибами с луком. Брэндли вспоминались праздники в старинном замке Хлюпастых — даже не сами праздники, а приготовления к ним, когда целый день Дом на Бугре жил взбудораженной, радостной суетой — а к вечеру замирал в ожидании. Воцарялся усталый и как бы смутный от перемешавшихся за день переживаний покой, хрупкая тишина. Появлялся управившийся с делами Сам, Хозяин. Дед. Обыкновенно хмурый, суровый, в Доме его все побаивались. Побаивался и юный водяник, хотя Брэндли, сколько он себя помнил, и пальцем не трогали. Брэндли, правда, не отличался проказливостью, однако знал, что отца его, Сидоруса Водохлёба, случалось, вытягивали хворостиной и за вовсе малые провинности, а Брэндли — не трогали. Почему так, водяник не понимал, да и не задумывался особо.