Первоприсутствующий скосился налево. Окулов сидел, наклонив голову. Седой бобрик его коротких волос вместе с ушами несколько раз двинулся вперед и назад.
«Окулов, несомненно, отметил мою промашку, — подумал Дейер, — нужно немедленно нейтрализовать его. Если он сейчас полезет задавать вопросы… Черт с ним, пускай задает!»
САША. Я не говорил Новорусскому, что больше не вернусь в Парголово.
ДЕЙЕР. Разве вы не видели его после отъезда с дачи?
САША. Нет, не видел.
ДЕЙЕР. А с Ананьиной вы при отъезде, естественно, говорили о чем-нибудь?
САША. Да, говорили.
ДЕЙЕР. Следовательно, через Ананьину мог знать Новорусский, что вы больше не вернетесь?
САША. В последнем разговоре с Ананьиной я не сказал ничего определенного по поводу своего возвращения.
Дейер устало откинулся на спинку кресла. Черт возьми! Изворотливость этого Ульянова сделала бы честь любому адвокату.
Он вспомнил про Окулова и с неожиданной для самого себя живостью повернулся к нему.
— Господин сенатор, — голос первоприсутствующего был необычно приветлив, — у вас, кажется, был какой-то вопрос к подсудимому?
Окулов удивленно взглянул на председателя суда. В чем дело? Что там еще задумала эта старая лиса Дейер? Отчего бы ему быть столь любезным?
«А может быть, он и не заметил моей промашки? — засомневался первоприсутствующий. — Может быть, я напрасно беспокоюсь?»
ОКУЛОВ. Да, у меня есть вопрос… Скажите, Ульянов, какого числа и где состоялось ваше окончательное соглашение относительно того, каким образом совершить покушение на жизнь государя?
САША. Это произошло 25 февраля на квартире у Канчера.
ОКУЛОВ. Этот день был намечен вами предварительно? Если да, то с кем обсуждали вы время и место вашего собрания?
САША. Предварительно я ни с кем и ничего не обсуждал. Все вышло скорее случайно, чем намеренно.
ОКУЛОВ. В чем конкретно выразилась эта случайность?
САША. Лично я пришел к Канчеру для того, чтобы увидеть Осипанова и прочитать ему террористическую часть нашей программы, которая была составлена незадолго до этого.
ОКУЛОВ. Вы слышали разговоры участников боевой группы о том, каким порядком они будут держаться во время покушения?
САША. Да, слышал.
ОКУЛОВ. Вы все были в одной комнате?
САША. Сначала в одной, а потом мы с Осипановым перешли в соседнюю.
— Господин председатель суда, разрешите теперь мне задать вопрос подсудимому Ульянову?
По залу прокатился шорох. Все повернули головы влево. Обер-прокурор Неклюдов, вопросительно наклонив голову, картинно стоял около своего стола, опершись руками о бумаги.
— Прошу вас, господин обер-прокурор, — проскрипел Дейер, из голоса которого уже исчезла былая приветливость и любезность. (По второстепенному характеру вопросов, которые задавал Окулов, первоприсутствующий понял, что никакой промашки тот за ним не приметил, и поэтому церемониться с Окуловым дальше было уже незачем.)
— Ульянов, — обер-прокурор выпрямился, скрестил руки на груди, — приехав в Парголово, вы привезли с собой, кроме вашей лаборатории, какие-нибудь вещи для перемены одежды?
«Опять Парголово, — подумал Саша. — Этот белоглазый Неклюдов тоже хочет сделать и Ананьину и Новорусского активными участниками дела. А вместе с этим увеличить и мою личную виновность».
САША. Вещей было немного. Рубашка и полотенце.
НЕКЛЮДОВ. А это не вызвало удивление у Новорусского? Ведь если он сделал вам предложение давать уроки брату своей жены, он, очевидно, предполагал, что вы переезжаете к нему надолго?
САША. Да, он это предполагал.
НЕКЛЮДОВ. И тем не менее, увидев у вас только рубашку и полотенце, он, по вашим словам, не выказал никаких признаков удивления?
САША. Почему «по моим словам»? Я ничего не говорил об отношении Новорусского к количеству моих вещей.
Неклюдов вышел из-за стола и направился к деревянной решетке, которая окружала скамью подсудимых и около которой, с внутренней стороны, стоял Саша.
— Кстати сказать, Ульянов, — вертикальная складка над переносицей обер-прокурора обозначилась резко, глубоко, узкие губы сжимались после каждого слова решительно и быстро, — почему вы даете разные показания о том, как вы попали в Парголово?
— В каком смысле разные?
— На следствии вы показали, что сами вызвались давать уроки сыну Ананьиной, а суду говорите, что предложение об уроках вам сделал Новорусский.
— Мне трудно держать в памяти все то, о чем я говорил на следствии.
НЕКЛЮДОВ. Новорусский интересовался узнать, имеете ли вы что-нибудь для перевозки на дачу Ананьиной?
САША. Я отправился в. Парголово помимо Новорусского и на даче его не видел. Я встретил там Ананьину, и она ничего не спросила у меня относительно моих вещей и не интересовалась, что именно я привез.
Неклюдов вплотную подошел к барьеру. Теперь Саше были видны даже маленькие красные точки на его сероголубоватых зрачках.
— Сколько человек было в семействе Ананьиной?
— Двое.
— Кто именно?
— Она, дочь и маленький сын.
— Так двое или трое?
— Если считать и мужа дочери, то четверо.
— А младшего брата Новорусского вы знали?
…Что-то произошло в последнем ряду. Саша тревожно перевел взгляд с лица прокурора на то место, где сидела мама, и не увидел ее.
Он тут же нашел ее — Мария Александровна, опустив голову, боком двигалась между креслами к центральному проходу. Словно почувствовав на себе его взгляд, она подняла голову, растерянно улыбнулась, но тут же лицо ее снова приняло болезненное выражение, горько изломались брови… Мама вспомнила, наверное, что Неклюдов — бывший папин ученик…
И вот теперь этот бывший ученик, на образование и воспитание которого Илья Николаевич тратил свои силы и знания, клюет, как ястреб, его сына, допрашивает его с особым старанием, еще злее и немилосерднее, чем даже сами судьи… Да, смотреть на это было тяжело.
Саша чуть было не позвал ее, когда она подошла к дверям, но сдержался и только крепче сжал отполированные, видно, не одним десятком рук деревянные перила решетки.
Стоявший около входных дверей судебный пристав открыл перед мамой дверь.
Дверь закрылась.
Мама ушла.
И снова, как тогда, в Петропавловке, при вручении обвинительного заключения, он почувствовал, как бешено полыхнуло в нем жаркое пламя ненависти к обер-прокурору Неклюдову, как неудержимо распрямляется под сердцем пружина, распрямляться которой не позволял он так долго.
— Господин председатель суда, — повернулся Саша к Дейеру, — я прошу вас вернуть обер-прокурора Неклюдова на то место, на котором положено находиться обвинению в процессе судебного заседания.
В зале повисла тишина. Такого здесь, кажется, не было еще ни разу. Чтобы обвиняемый указывал прокурору место, где тому следовало находиться? Ну, знаете…
— Э-э… Ульянов, — нерешительно начал Дейер, — вследствие чего вас не устраивает теперешнее местонахождение прокурора?
— Вследствие дурной привычки господина Неклюдова вести себя в судебном заседании, как в цирке.
Дейер растерянно молчал.
Взглянув в упор на Неклюдова, Саша увидел, как кровь отхлынула от бледных щек прокурора. Бесцветные глаза с красными точечками и прожилками налились яростью, заискрились нечеловеческим, почти животным блеском. Так жестоко Неклюдова не оскорбляли еще ни разу в жизни.
«Это тебе за маму, негодяй! — думал Саша, не отводя взгляда от прокурорских глаз. — За ту боль, которую ты причинил ей своим эффектным выходом — позер, клоун, шаркун».
Между тем первоприсутствующий по-прежнему молчал. В практике Дейера никогда еще не было случая, чтобы подсудимый публично оскорблял прокурора. И где? В зале Особого Присутствия, где от каждого слова прокурора зависит жизнь подсудимого…