Впрочем, ни Петр Валерьянович, ни Зоя Никитишна не были особенно озабочены возникшими об их свадьбе толками и не особенно радовались сыпавшимся к ним приглашениям после сделанных ими официальных послебрачных визитов.
Оба они, по возможности, избегали общества, особенно Зоя Никитишна, что казалось странным после такой долгой затворнической жизни, которую она вела сперва у Погореловой, а затем у Ольги Николаевны.
Муж, сам склонный к домоседству, был доволен такими наклонностями жены, приписывал их свойству её нелюдимого характера, но заметил, что она всегда необычайно смущалась при представлении ей новых лиц и как-то боязливо на них взглядывала.
О последнем обстоятельстве Петр Валерьянович даже как-то раз сказал ей:
— Точно ты всегда ждешь какой-то неприятной встречи.
— Я… нет… С кем же?.. — как-то растерянно ответила Зоя Никитишна. — Это просто я одичала за эти годы… — поспешила она поправиться.
Он удовлетворился этим объяснением и не заметил её смущения.
Петр Валерьянович угадал: она действительно каждый день, каждый час ждала встречи, и это отравляло всю её жизнь, а с замужеством при все же некоторой обязанности хотя изредка появляться в обществе, такая встреча сделалась ещё возможнее.
Это отравляло её семейное счастье, и складка грусти ещё чаще стала появляться на её красивом лице.
Какой же встречи боялась она? С кем? Почему?
Она боялась встречи с людьми, которые знали её далекое прошлое, которые знали её не Зоей Никитишной Белоглазовой, а — читатель, вероятно, догадался — Екатериной Петровной Бахметьевой.
Она боялась разоблачения этого прошлого, которое представлялось ей одним сплошным тяжелым кошмаром, и о котором она хотела забыть, хотела страстно, безумно, но… не могла.
Сознание, что такая встреча может случиться, тяжелое предчувствие, что она должна случиться, отравляло, повторяем, каждую минуту её безотрадного существования в качестве приживалки у Ираиды Степановны и в доме Хвостовой и продолжало отравлять и тогда, когда она в этом последнем доме стала равноправной с Ольгою Николаевною хозяйкой.
С этого времени мучения этого страха встречи даже увеличились, а предчувствие обратилось в какую-то роковую уверенность, что вот-вот сейчас войдет кто-нибудь из тех — петербургских — которые знают её позор, догадывались о её преступлениях, которые молчат только потому, что считают её мертвой, которые даже, вероятно, довольны, что такая худая трава, как она, вырвана из поля.
Она жива — и этого довольно, чтобы они смело бросили в неё камень.
И они будут правы!
За свое прошлое Екатерина Петровна — как теперь мы будем называть её — не находила себе ни малейшего оправдания.
А настоящее?
Разбившая там, в этом далеком омерзительном прошлом, окончательно две жизни — Хомутовой и Зарудина, буквально убившая свою мать, разве теперь она не разбила жизни любящему и любимому ею человеку — её мужу. Если все откроется, то брак её, совершенный под чужим именем, не будет действительным.
Какой позор!
Он не перенесет его! Он, доверившийся ей, не хотевший выслушать уже срывавшегося с её губ признания, подумавший, что услышит исповедь падшей девушки, прошлое которой он мог исправить всепрощающим чувством любви, он не допускал и не допускает, вероятно, и мысли, что его жена… самозванка, преступница.
И роковое предчувствие её сбылось.
Встреча с Зарудиным на Кузнецком мосту поразила, как громом, Екатерину Петровну.
Подготовленность к подобной встрече инстинктивным её ожиданием далеко не умалила совершившегося факта.
Ожидая и опасаясь, она все же надеялась, что это не совершится, что эта чаша пройдет мимо неё.
Но чаша не прошла — факт совершился.
Зарудин в Москве, тот самый Зарудин, который, когда-то давно первый зажег в её сердце чистое чувство, — этот чудный цветок, заглохший потом так быстро в грязном репейнике жизни. Он может, следовательно, встретиться с нею в обществе, в гостиной… узнать её… Он уже и узнал её — она видела это по выражению его пристального взгляда — и тогда… всё кончено!
Она вошла в магазин и бессильно опустилась на первый попавшийся стул.
— Madam se trouve mal! — воскликнул француз-хозяин и приказал подать посетительнице стакан воды.
Екатерина Петровна жадно сделала несколько глотков и немного успокоилась.
Она умышленно пробыла в магазине дольше, сделав даже совершенно ненужные покупки и, боязливо озираясь, вышла на улицу и села в сани.