Шира уже много раз проходила через все это, и слова больше не застревали у нее в горле. Кальпурнии хотелось верить, что причиной тому ее смирение, а не появившееся безразличие. Она продолжала:
— Слушания провалились. Я проявила самонадеянность и неосмотрительность. Я не сумела распланировать и провести процесс. Сам зал суда Арбитрес на Селене Секундус был охвачен мятежом и кровопролитием. Представители линейного флота Пасифика и Адептус Министорум стали тому свидетелями, и закон был принижен в их глазах вследствие моего упущения. Хартист погиб, и его избранный Императором род пресекся вследствие моего упущения. Верные и благочестивые Арбитрес погибли вследствие моего упущения.
Во время некоторых сессий от нее требовали перечислять имена и звания убитых, но в этот раз Даст не отдал такого распоряжения. Шира порадовалась, что ей не придется называть арбитраторов, павших на Селене Секундус.
Удар.
— Огласи Арбитрес суть твоей слабости.
Кальпурния набрала воздуха.
— Я оглашаю себя слабой в бдительности, слабой в решимости и слабой в суровости. Моя неготовность к измене и мятежу наследников, неспособность заглянуть под маски скорби и долга, надетые ими, указывают на недостаточную бдительность. Мое смятение, вызванное срывом слушаний в результате беспорядков и насилия, и поспешное, опрометчивое суждение, не соответствующее принципам законности, указывают на нерешительность. То, что нарушители закона и мятежники были усмирены и раздавлены Флотом, хотя их следовало у всех на глазах сокрушить кулаком Арбитрес, указывает на отсутствие суровости.
Тщательный формализм ее тона был выбран самой Широй, поскольку Даст с начала заключения не требовал использовать определенную структуру или порядок слов во время сессий. На протяжении карьеры Кальпурния часто присутствовала на саморазоблачениях, и далеко не однажды руководила ими. Тогда она холодными глазами смотрела на обвиняемых, многие из которых срывались в истерику, сломлено хныкая о своих упущениях и бесчестьях, либо вопили, утверждая, что не сделали ничего плохого.
«Никто не может в точности знать о совершенном преступлении, кроме самого преступника и Его-на-Земле, — как-то раз сказал ей каратель Нкирре на Дон-Круа. — А для преступников саморазоблачение перед законом, возможно, остается единственной доступной и подходящей им формой служения».
Шира гордилась тем, с каким достоинством она исполняет эту службу. Ей хотелось верить, что нежелание сломаться перед Дастом не имеет никакого отношения к гордости.
— Моя слабость привела к упущению. Мое упущение — преступление перед законом Империума и в глазах Бессмертного Императора.
Удар.
— Огласи Арбитрес, какое наказание ты примешь за преступное упущение и за грех некомпетентности.
— Я приму любой вердикт и наказание, вынесенное магистериумом Лекс Империалис и правосудием Адептус Арбитрес, — ответила Кальпурния. — Мне неуместно принимать что-либо иное.
Последнюю фразу Шира произнесла впервые, поскольку составила ее ранее в тот день, когда читала судебные протоколы по итогам усмирения Клеменции. Она радовалась, что вспомнила об этом. Кальпурнии хотелось верить, что дело здесь не в желании оставаться на шаг впереди Даста во всех деталях ее наказаний и саморазоблачений.
По-прежнему стоя на одном колене, она высоко держала голову и старалась, чтобы выражение лица не стало вызывающим — для ее же собственного блага, разумеется. Ведущий каратель и священник возвышались над Широй, безразличные, словно статуи, на протяжении двадцати безмолвных вдохов. Затем Даст поднял посох, взял его наперевес и повернулся к двери. Щелкнул запорный механизм, которым управлял младший каратель, наблюдавший за камерой через внутренний оптиконовый комплекс, и мужчины вышли, гремя сапогами по железной палубе. В камере остался лишь тончайший запах пепла лхо. Прежде чем дверь захлопнулась на замок, Кальпурния несколько секунд смотрела в черный визор арбитратора с дробовиком, стоявшего у входа в камеру.
Шира еще какое-то время не поднималась с колена: она считала, что немедленно вскочить и вернуться к работе значило выказать неуважение к саморазоблачению и его целям. Порой, если сессии шли одна за другой, Даст и Оровен вновь заходили в камеру, когда Кальпурния только начинала вставать. Порой, когда они внезапно появлялись посреди отрезка, предназначенного для сна, женщина могла еще долго стоять на коленях, медленно уплывая в дрему, и только затем находила в себе силы для возвращения на тюфяк. Если сессия неожиданно начиналась во время ее тренировки, Шира содрогалась от напряжения, вызванного необходимостью сохранять неподвижность сразу же после выматывающих физических упражнений.