Старушка заплакала.
— Вот таким-то родом, отец мой, и бьемся изо дня в день двенадцатый год. Хоть умереть, так, кажется, легче бы было!.. Совести, что ли, в нас или христианства этого нету? Не люди, что ли, мы, не чувствуем, как она сладка, эта жизнь? Да, господи! кабы вот на эстолько была возможность оправить себя да повести как следует, — разве бы мы не зажили по-людски-то? Разве приятно видеть, как люди на тебя плюют, когда ты хуже собаки поставлена, как дети у тебя ровно звери какие вырастают! Ох, детушки, детушки!..
Старуха горько-горько зарыдала и вышла.
подумал я.
Прошли три дня. Раз поутру я был разбужен какими-то криками, вылетавшими из отделения, занимаемого семейством. К знакомым голосам старика, старухи и дочери присоединялся на этот раз еще новый, молодой, мужской. Нового звали Яшей, почему я заключил, что это был пропадавший несколько времени сын.
— Сколько, ты говоришь, Яша, на твою долю?.. — спрашивала мать.
— А ты не ори! — беспеременно обратился к ней сын, — за перегородкой, чай, слышит…
— Нет, он уже спит, — шепотом сказала она.
— Я, видишь, мастером был: ну, продали мы за девяносто, значит, я и получил половину. Да уж из них вот только осталось.
— Ну-ка, давай их сюда, — проговорила мать.
— Как же, так и отдал, жди! Вот это дам.
— Этого мало.
Старушка начала представлять сыну какие-то расчеты.
— Сколько, ты говоришь, Яша, на твою долю? — спрашивала мать.
— Водочки бы поставить, — скромно произнес отец.
— Молчи, старый дурак! — прикрикнула на него мать.
— На, на тебе на водку! — умилостивился Яша.
Через полчаса у соседей моих пошел пир горой. Голоса поднимались все выше и выше, потому что семейство старательно угощало себя водкой. Пили все, даже маленькая Саша.
— Мамынька, дай мне, — слышался голос девочки.
— Полно, дура, пьяна будешь.
— Нет, мамынька, я только рюмочку.
И добросердечная «мамынька» отпускала дочери рюмочку.
В каких-нибудь тридцать — сорок минут вся семья дошла буквально до состояния диких зверей: родители потеряли всякое сознание о своих правах, которые они обыкновенно предъявляли в трезвом виде; дети забыли страх и уважение к родителям — и поднялась ожесточенная руготня, грозившая перейти даже в потасовку.
— А что ты говоришь, псов сын, что не я тебя в мастера поставил, так это ты врешь, подлец! — спотыкаясь на каждом слове, шамкал отец.
— Поставил один этакой, — перечил сын.
— И поставил…
— Я из-за тебя только на съезжую и попадал. Вот как ты меня в мастера-то ставил…
— А кто форточному делу обучдл? кто? Кто, скажи, с тобой да с Федькой Чижом в Никитской брал? кто у Андрония?.. То-то, подлец, все забыл!
— Сам подлец! — ругнул сын.
— Как… отца-то?
Старик зашуршал ногами, вероятно силясь подняться.
— Смотри, старый черт! — погрозил Яша.
— Я тебе покажу, как отца ругать! — задыхаясь, кричал старик.
— Покажи, покажи… Посмотрел бы я…
Сцены вроде этой повторялись одна за другой до тех пор, пока семейство окончательно не свалилось с ног. Затем наступила тишина, нарушаемая лишь храпеньем спящих отцов и детей.
Я потихоньку выбрался в коридор, потихоньку приотворил дверь в комнату соседей и увидел следующую картину.
Стойло занимало пространство немного чем больше квадратной сажени. Мебель состояла из липового стола, двух изломанных стульев и кровати самого незатейливого свойства. На кровати лежала грязная рогожа, заменявшая тюфяк и подушку вместе. Кроме отрепьев, которыми были покрыты телесные срамоты бедняков, в конуре не видно было ровно никакого имущества. Семейство располагалось в этой берлоге в таком порядке: отец лежал на кровати; рядом с ним, едва лепясь на окраинах досок, в самом неловком положении, помещалась дочь; мать и сын валялись на полу. Удушливый воздух, каким была наполнена комната, сразу отшатнул меня от двери: такой атмосферы, думаю, не отыскать даже в свиных хлевах и тому подобных неприглядных местечках…