— Это… похоже на духи, — говорит она. — На то, как подбирают ароматы, только вы так смешиваете колдовство. Удивительно.
Магия в ней отзывается. Ей не нужно ничего покупать, но девочка еще об этом не знает, а только догадывается.
— У меня нет детей, которым можно передать лавку, — задумчиво говорит Елена Юрьевна. — Ты не будешь против немного поработать здесь, за прилавком? Когда вы входили, я слышала, говорили о работе на осенние каникулы.
— Вот так сразу? — пораженно спрашивает девочка. Ей это кажется чем-то вроде сказки, а сказок в настоящей жизни, как известно, не бывает — или они в конце превращаются в тыкву.
— Магия не ошибается.
Солнечные зайцы пляшут, водят хоровод у нее на ладони.
========== 9. Время собирать травы ==========
Как бабушка понимала, когда нужно идти за травами, Вера не знает. Смутной детской памятью она улавливает в зыби разноцветных картинок пучки ароматных трав, висящих в гостиной. Бабушка уходила в ночь, являлась с целым холстяным мешком свежих трав, разбирала их на большом столе на кухне. Сушеные травы пахли и сладко, и горько, заманчиво. Вера бродила под ними, поднимая голову, зачарованно протягивая руку, и касалась соцветий.
И вот это чувство накатывает на Веру однажды, когда она летом просыпается, встает с постели, лениво мешает яйца для омлета и листает старую бабкину книгу с обтрепанными пожелтевшими листами — отнюдь не поваренную, конечно, таящую куда более страшные и притягательные семейные традиции, чем чудные пирожки с мясом и грибами. Она потягивает носом над готовым омлетом и улыбается. А потом понимает: пора.
Пора в лес. Лес зовет, протягивает лапы-ветки в скромный петербургский дворик-колодец; в окно настырно стучит березовая кисть, хлещет по давно не мытому стеклу. Внизу визжат дети. Кожа зудит от странного желания бежать, гнаться. Кинуться в глубины леса, упасть, обнять его весь, зарыться носом в мох, вдохнуть, пропитаться, слиться с ним.
— Пор-ра! — торжествующе скрипит Невермор, крадя у нее тост.
Это все она осенью вспоминает, когда разбирает травы, ласково трогает высохшие стебельки, побуревшие, совсем не пахнущие свежестью сенокоса и июльского дня. Невермор радуется по-детски, прыгает по спинкам стульев в гостиной и советует, лезет не в свое дело, конечно, но Вера хихикает, подкармливает его печеньем с изюмом. Вечно голодный ворон бережно подхватывает крошки у нее с бесстрашно протянутой ладони, а потом ложится на колени.
— Тебе бы котом родиться, Мор, — бурчит она, почесывая ему перышки, перебирая.
Они едут в лес на попутках, но девушка с вороном на плече и мешком в руках — не самое странное, что можно встретить на дорогах близ Петербурга. Добираются они благополучно, поскольку Невермор клацает клювом на водителей и всячески ее оберегает. Он же находит прикопанную под кривым деревом шкатулку — в ней серп, блестящий лунной половинкой. Лес начинается внезапно, переходит из широкой просеки. Вера шагает без оглядки.
Травы подсказывает ворон, хотя Вера сама кое в чем разбирается, внимательно щурится, роется в ворохе кустарников. Они вместе набивают мешок, Вера не чувствует усталости, работа ее не утомляет, а согнутая спина не болит. Это таинство — молитва лесным духам и богам. В тишине переливчато поют птицы, им вторит ее ворон, гогочет, ликующе мелькает в кронах.
Сок липнет к рукам, травы вспарывают кожу, кровь удобряет землю, отдается в жертву. Под ногами хрустят веточки — она выбирает тропки, о которых помнит не каждый зверь. Время течет сквозь мысли; темнота скапливается под деревьями. Бродяжничество Веры не заканчивается, она шагает, принюхивается, что-то ведет ее. Мать-и-мачеха от насморка, багульник — от кашля… Серп косит умело.
Она выходит на большую поляну, когда становится совсем темно. Веру совсем не удивляет, что она видит во мраке, потому что прекрасный цветок, похожий на садовую лилию, светится изнутри, высвечивает все.
— Папоротник! — орет ворон заполошно, хлопая у нее над головой крыльями. — Цветок папоротника! Режь! Хватай! Беги!
— Беги? — переспрашивает Вера, испуганно закатывая глаза, трясясь руками. Серп едва не роняет, но уверенно подсекает стебель, и полыхающий цветок ложится ей в руку яркой звездой.
Тени сгущаются, взвывают, колышутся. Там, между высокими деревьями, Вера может разглядеть огоньки злобных маленьких глаз. Рык заставляет ее дрожать всем телом — она медленно поднимается, закидывает мешок за плечи.
И Вера бежит — она счастлива. Она почти что летит. Невермор же вьется наверху и кроет стражу цветка отборнейшей глухой брани.
— Хорошо улепетывала, — курлычет ворон сейчас, осенним ветреным днем. — Мешок не забыла — молодец. А то сидели бы сейчас без всего. Для хозяйства, опять же, нужно…
Высушенный цветок папоротника хранится в банке на самой высокой полке. На черный день.
========== 10. Барабаны стучат ==========
Когда Лика оборачивается, Томка показывает ей большой палец и выразительно подмигивает, корчит подбадривающую, как она думает, рожицу. Темнота слепит, застилает глаза, и Лика почти не видит лиц людей, сидящих в ресторане и занятых собой и своими разговорами. Главное — решиться. Всю жизнь она хочет петь, звук свербит в душе, а ноги дрожат жалко, руки не держат микрофон.
Ребята шепчут ей, машут руками. Томка на барабанах, Валера трогает гриф гитары с начерченными на удачу рунами. Какая-то маленькая демоница напротив дергает за руки родителей, по-детски наивно тычет пальцем прямо в Лику, подпрыгивает на месте. Хлопает в ладошки беззвучно. Постепенно к ней поворачиваются все и выжидательно смотрят, щурятся. Глаза многих огоньками вспыхивают в полутьме.
Сцена — и она напротив микрофона, озаренная светом, сияющая. Сердце вот-вот остановится, так оно сильно и громко бьется, что кажется, осталось совсем немного. Еще пара ударов.
Барабаны стучат. Лика слышит не мелодию, не перебор на гитаре. Только свое сердце и барабаны, подчиняющие ее первобытному ритму. Нечто шаманское — это транс, в который она ухает с головой, чтобы не сойти с ума от волнения.
Она поет. Поет так долго и протяжно, что не хватает воздуха, болезненно пережимает в горле, но звук продолжается, дрожит, живет и рвется наружу, прорастает, как шипастый, но прекрасный цветок. Лика поет о любви и смерти, ведь они идут рука об руку. Надрывается, но не хрипнет. Голос чист и звонок. Дрожат бокалы на столах.
Лика перестает думать, он поддается течению. Барабанная дробь рокочет вдали. Ее подхватывает мощная морская волна, вздымающаяся над головами, накрывающая всех ее слушателей, пораженно застывших. Только Лика может ей управлять. Она подарит им радость или боль, величайшее наслаждение или смертоносную боль.
Она поет о любви, которой еще не знает. О верности и предательстве, о звоне мечей и вечной битве. Нет ни мира, ни людей, есть Лика — и песня.
Когда-то дедушка Лики рассказывал ей, что встретил сирену на берегу моря. С сегодняшнего дня она верит, что это правда.
Барабаны стучат последний раз — она просыпается. Музыка обрывается, она хлопает глазами, оглушенная аплодисментами. Она снова живет.
========== 11. Птичьи перья ==========
Каждое утро Вася просыпается и поднимает глаза наверх, мечтательно прицокивая. В ее голове еще теснится память о сладком, засахаренном сне — иных мечтаний не бывает, все они посверкивают, переливаются. Настоящие сказки, волшебные страны, в которых она то живет премудрой — или прекрасной — царевной, то сама скачет верхом на мощном богатырском коне, стискивая в руке добрый клинок, напоенный кровью врагов и воем их вдов.
Над ней не чисто выкрашенный потолок, а ловец снов — искусная поделка, подаренная Василисе кем-то из дальних сибирских родственников. Там магия до сих пор настоящая, живая — не культивированная, как в Петербурге, не такая смирная. Паутинный переплет на обруче путает взгляд — надежные тенета, их не так-то просто разомкнуть, не разорвать. Пушистые белые перья невесомо парят на тонких, невидных ниточках — они будто навечно застыли в вечном падении, не могут спланировать на нос Васе.