У Сережи из головы не выходила Костина фраза: «А богато ты живешь, Лачугин!». Сережа спросил однажды Владимира Викентьевича:
— Папа, а мы что, богатые?
Владимир Викентьевич остановил ложку, поднесенную ко рту, поперхнулся фрикаделькой, внимательно, как будто в первый раз, взглянув на сына.
— Кто это тебе сказал?
— Неважно, кто мне это сказал, — уклонился Серега. — Так мы богатые?
— Видишь ли, мы не бедные… — с расстановкой сказал Владимир Викентьевич, не находя ответа. — Да, конечно, мы живем лучше многих. Но и я, и твоя мама — мы оба работаем, и все, что у нас есть, это заработано трудом, честным трудом.
— А сколько ты зарабатываешь, папа?
— Почему ты меня об этом спрашиваешь? Я примерно семьсот рублей в месяц, и триста мама, — раздраженно ответил Владимир Викентьевич. — Но ведь мы не всегда так жили. Впервые я увидел ананас на витрине перед самой войной, купил его на последние деньги в подарок твоей маме, и мы не знали, как его едят. Во время блокады, когда я приехал с фронта, твоя мать испекла мне оладьи из картофельной шелухи — это все, что у нее было. А ты швыряешь картофелины из супа за шкаф.
— Я уже не швыряю их, папа, — сказал Сережа. — Но если я так делал, то в этом виноват и ты.
— Значит, я виноват в том, что хочу, чтобы ты жил лучше, чем мы когда-то?
— Нет, не в этом. А в том, что ты или забыл, или никогда не говорил мне, как живут люди, которые получают гораздо меньше денег и ютятся вчетвером в подвальной комнате.
— Ах вот как! Ты побывал в каком-то подвале и испытываешь теперь муки совести, полный идей равенства и братства? А я вырос в таком подвале, Сережа. Не все сразу. У нас самые дешевые в мире квартиры, но их не хватает. Надо не искусственно ухудшать жилищные условия тем, кто живет хорошо, а поднимать жилищные условия тем, кто живет плохо. В конце концов мы сведем разницу до минимума, но разница все-таки будет — полная уравниловка невозможна, Сережа. Как можно уравнять в условиях бездарного обормота с гением?
— А наследственность? — спросил Сережа. — Ведь какой-нибудь сопливый мальчишка, предположим, я, может быть бездарным обормотом, но если его отцом будет гений в своей области, то этот бездарный обормот с детства станет пользоваться множеством привилегий.
— Значит, надо иметь достоинство этими привилегиями не пользоваться, — отрезал отец. — Надо самому выковывать свою жизнь, а не при папенькино-маменькиной помощи…
— Скажи, папа, — спросил Сережа тихо, но твердо, — ты говорил, что перед войной увидел ананас на витрине и купил его. Сейчас на витринах магазинов почти не бывает ананасов, а в доме у нас они появляются очень часто. Мясо в магазинах мороженое, а у нас парное. Семги, балыка, икры в магазинах нет, а у нас это всегда на столе. Зачем вы, презирая блат, все-таки прибегаете к нему?
Владимир Викентьевич встал, ушел в свой кабинет и долго курил, хотя это ему строго-настрого было запрещено врачом.
«Чем я отделываюсь от Сережиных вопросов? Банальными нравоучениями? Как все ему объяснить? А как объяснить себе? Он совсем испортился, этот мальчишка. Нет, он спрашивает именно потому, что, слава Богу, не испортился. Разве я хочу, чтобы мой сын был другим — циничным, самодовольным? Я сам этого боялся. Почему же я теперь боюсь того, что он не циничен? Значит, я стал другим? Нет, я тот же самый, только чуточку устал думать. Но если мы устаем думать, мы уже другие. Нет, я не другой — это я сам задаю себе вопросы Сережиными устами. У него наша, путиловская, кровь. Он будет человеком. Он уже человек».
Этим вечером Ирина Аполлинарьевна вернулась домой поздно после концерта своих учеников в консерватории. Владимир Викентьевич успел задвинуть пепельницу, полную окурков, под кровать.
— Ирина, у меня к тебе просьба: ты больше не бери продуктов там, где обычно.
— Почему, Володя? Я очень занята, а это так удобно — все уже приготовлено, упаковано. Кроме того, многого часто не достанешь просто так.
— Поэтому и не надо, — сказал Владимир Викентьевич. — Прожили мы без этого полжизни и остаток как-нибудь проживем.
— Ты опять курил? — сказала Ирина Аполлинарьевна, доставая пепельницу из-под кровати и шутливо грозя ему пальцем. — Я не поняла, Володя. Это, конечно, Сережа тебя отчитал. Вот видишь, а ты за него боялся. Оба деда за него бы не покраснели.