— Делаю что хочу! Потому как ты есть Надька, гадкий утенок и преимущественно мой! — Он бережно опустил ее на пол, хотел поцеловать, но вдруг оттолкнул и крикнул:
— Уходи от меня! Слышишь? Поскорее! — А сам все крепче и по-хозяйски сжимал ее своими громадными сильными руками…
Сейчас Наде не хватало этих родных рук. Рядом был только Шовкуненко с его неожиданными переходами чувств от раздражения к непонятной нежности. Но ей нужно было другое чувство, которое согревало бы даже в трудные минуты. Вадим, где же ты?
— Надь, ты замечталась? О чем ты? Да очнись же! — Люся подтолкнула подругу. — Слышь, Надюшка! Давай меняться. Приедем в новый город, ты иди вместо меня в наш полет. Тебе в полете лучше будет. А я к Шовкуненко. Гляди, чем мы не пара?
— Люся?! — Надя удивленно и растерянно огляделась.
Шовкуненко поймал ее взгляд.
— Чего так смотришь? Ну да, хочу навсегда быть в его номере. Хочу! Ведь если б не ты, не прислали бы тебя, новой партнершей я пошла бы. И он взял бы меня в свой номер. Думаешь, нет?
— Люся, тише, ведь услышит Григорий Иванович. — Надя поднялась и ближе подошла к подруге.
— Ладно, помолчу! — Люся усмехнулась. — Не думай, я не злая. И завидую без злобы. Глупая, Надюшка, я ж о большем, чем ты, загадываю. Мне и номер был бы дорог, но прежде Шовкуненко… Я бы женой его стала. Понимаешь? — Люся заговорила быстро, шепотом. Надины зрачки округлились, глаза стали черными. И вдруг она посмотрела на Шовкуненко, посмотрела иначе, не так, как раньше. Значит, вот почему он был непонятен ей. Потому что не ее — другую ждал он в свой номер. Быть может, Люсю. Она под стать ему. Крепка. Ей двадцать семь. Для нее война — это не израненное детство. Война унесла Люсино счастье, и она хочет отдать сейчас свое сердце Шовкуненко, с уверенностью, что обретет вновь потерянное. Сейчас опять пытливо глаза его устремлены к Наде. Чего он хочет от нее? Пусть подскажет, еще не поздно. Уйти из номера, но не из цирка же?! Как изменилось его лицо, он обернулся к Люсе. Лицо стало колючим, глядит так, точно решил испепелить взглядом. А Люся, до чего она дошла: дрожит, руки выдают ее, они и жалки и строптивы. Обхватила крест-накрест свои плечи. Засмеялась дерзко — ямочка на щеке стала глубже. Склонила голову и, неожиданно перемахнув через барьер, притопнула на опилках. Пошла, шаг крупен, но нерешителен.
5
Надя не расслышала голоса Шовкуненко. Он уже рядом, вот взял ее за плечи. Встряхнул — неуклюже, грубо.
— Уснули? Вы всегда с открытыми глазами спите?
— Григорий Иванович, мне нужно вам сказать. Я не могу уйти из цирка. Не могу.
— Куда вам нужно идти? — Шовкуненко с недоумением повернул Надю к себе и внутренне вздрогнул. Слишком взволнована — значит он выдал себя: может, словом, жестом. Рано! Лицо стало непроницаемым.
— Хотите остаться в Иванове? Что-нибудь случилось?
— Да. Нет… Я не могу уйти из цирка! — Брови ее упрямо сошлись на переносице. — Не подхожу к вам в номер, скажите. Ведь я же чувствую, вы испытываете, проверяете: годна или нет?
— Я еще не все понял. Чего вы, собственно, хотите? Учу вас, репетирую — этого мало? — Вдруг его обуяла мысль, что кто-то сманил ее, и он тотчас злость, недоверие обрушил на Надю. — Почему, я вас спрашиваю, вы с пустыми руками разгуливаете в эту ночь по цирку? Упаковка вас что, не касается? Вы партнерша — ваше дело следить хотя бы за костюмами, чтобы нежеваными были по приезде. Уложите их!.. Ну, что ты жмешься, Мохов, подошел, так высказывай, чего надо?
— Выскажешься! Куда там! Ты как утюг, так разгладишь, что век обгоревшим ходить придется.
Мохов протянул Шовкуненко сигарету. Дал прикурить от своей. Тот затянулся.
— Полегчало? — Мохов моргнул, расстегнул верхние пуговицы куртки.
— Григорий Иванович! Решили собраться у меня, посидеть перед дорогой. Давай, брат, кончай упаковку и к нам.
Шовкуненко кивнул головой, и снова они зашагали с Надей к ящикам.
Надя взяла костюмы: брюки Димы и Шовкуненко. Аккуратно сложила их, кусок материала расстелила в сундуке, потом на него положила костюмы. У нее тоже теперь был костюм. Свой, перешитый из тючинского. Костюм был похож на детскую матроску. К Наде он подходил. Она в нем казалась еще тоньше, стройней. Только дважды она успела в нем прорепетировать.
Тючин тотчас отметил:
— Юнга с косами не бывает. Григорий Иванович, вы ей скажите, чтоб косы распустила.
— Да, Надя, попробуйте, — подхватил Шовкуненко. Просто он никогда не видел ее распущенных волос и находил для себя в этом какую-то неизведанную раньше радость. Надя послушалась, развязала ленту. Расплела косы. Волосы до плеч. Лицо стало более очерченным, глаза огромней.
— Не пойдет, — Тючин ревниво взглянул на фотографию Целиковской, которую обязательно прикреплял кнопкой над гримировальным столиком, и сказал: — Учись, как надо. В общем обигудись или перманентиком…
— Ни в коем случае. — Шовкуненко встал. Сверху глянул на Надину голову. Прямой пробор, русые волосы. Пряди ровны, от тугих кос чуть волнисты. Он увидел ее впервые в берете и сейчас подумал о том, что к костюму ее тоже будет хорош берет. — Мы ведь работали когда-то в матросских. Очень кстати. Ни в коем случае! Никаких бигуди и тряпочек! Вот что нужно.
Ему очень хотелось прикоснуться рукой к ее волосам. Но он не решался.
— Знаешь, давай челку выстрижем, — предложил неутомимый Тючин.
— Пусть Надя сама.
Надя слушалась их беспрекословно. Они усадили ее подле зеркала. Дима взял полотенце.
— Гражданка, не волнуйтесь, после моего полубокса вы выиграете любой раунд. Григорий Иванович, в сторонку. Челка-полумесяц будет всегда светить над правой бровью.
— Димка, стриги без полумесяца, — взмолилась Надя, — а то лучше поднимусь наверх, девочки подстригут.
— Девочки! Что они смыслят? С ними и говорить-то не о чем — все так безвкусно одеваются.
— Ну и пустобрех! — вставил Шовкуненко. — Надя, я подстригу вас сам. Доверяете? Вот и хорошо. Закройте глаза, а то ненароком волос залетит. Так! Дима, не смотри под руку.
А Тючин, словно назло, юлил рядом. Шовкуненко осторожно ладонью провел по волосам. Он стриг нервно и чутко, складывая русые клочки на салфетку.
— Григорий Иванович, я сдуну, а?! — Шовкуненко улыбнулся. Надя открыла глаза. На нее из зеркала смотрела какая-то взрослая девица. Даже глаза изменились. Миндалевидные, разрез их стал раскосым.
— Олененок. Бемби, — пропел Тючин, а Шовкуненко, опустившись на сундук, смущенно потянулся за сигаретой.
— Григорий Иванович, встаньте, сейчас я поставлю ее на сундук, оглядим работу.
Надя сама вспрыгнула на сундук и мелкими шажками стала поворачиваться.
— Так, фас, профиль. Не вертись, — Тючин остановил ее.
Надя чувствовала, что и Шовкуненко и Диме возня с ее прической доставляет удовольствие.
— Вот был бы жив наш боцман Бено, я бы тебя перевязал ленточкой, да коробку конфет, и вручил, как новогодний подарок. Любо-дорого.
— Здорово! — восхищался Дима. — Григорий Иванович, а мне как? Меня тоже выстригите вот тут, чтоб чуб был!
— Полно вам! — Шовкуненко попыхивал сигаретой.
— А вам бы бороду оставить — сразу все на месте, — воскликнула Надя. Она спрыгнула с сундука и встала между ними. Дима положил ей руку на плечо.
— Видали, Григорий Иванович! «По местам». Надя — юнга, матрос — я, и, и… боцман — вы, только кока не хватает.
— Верно, номер можно сделать, — Шовкуненко смерил их взглядом. — Не в моей, конечно, бороде дело. Я, друзья, иной раз отращиваю щетину не потому, что ленюсь или неряха. Осколки чертовы в щеках были. Начнешь бриться и вдруг… Ну, словом, не пугайтесь, буду теперь смешным и старым анекдотом с бородой. Однако номер попробуем… Может быть, действительно с ветерком, с юмором превратим перши в корабельные мачты…
Прошел тот день, когда ее подстригли. Теперь ночь, упаковка. В руках костюм. Она наденет костюм по приезде в новый город. Дима уже завязывает веревками сундук. А Шовкуненко по-прежнему стоит над ней, наблюдая за каждым движением. Надю злит это. Неужто он думает, что упаковка для нее репетиция?