После гибели дома все деревья вокруг засохли. Они не проснулись весной. Говорят, что они замерзли, не привыкшие к стоявшим в ту зиму непривычным сильным морозам. Но на самом деле деревья ушли добровольно. Вслед за домом. Так бывает. В знак скорби. Так бывает.
Хороший, добротный был в центре города дом. Живой, отзывчивый и крепкий. Он изгибался, правда, не мягко и овально, а углами, как будто был сложен из кубов. Думаю, что раньше, в начале двадцатого века, это был один небольшой особняк, к которому стали пристраивать и достраивать квартиры, сначала в линеечку, потом вправо, потом влево. А рядом с этим самым домом, куда однажды принесли благословенный кулек с репочкой по имени Машка, отделенный небольшим садом и цветником, стоял еще один двухэтажный, но современный, наверное, один из первых в городе четырехквартирный дом с маленькими неприспособленными кухнями, большими холлами внизу при входе, где можно было даже при желании танцевать, со странной, неудобной планировкой комнат и без удобств, даже без водопровода. Его у нас почему-то называли «Желтый дом», хотя он был серого цвета, со свежей шершавой «шубой» на всех внешних стенах. Весь большой двор в кустах сирени, цветочных клумбах и фруктовых деревьях был окружен частными домами с палисадниками, где тоже жили и росли дети от шести до семнадцати лет. Дети собирались или у Желтого дома, или в соседнем заброшенном парке имени Пушкина, вместе упоенно играли в «Барыня прислала сто рублей», в классики, в штандер, в бадминтон, в цурки, казаки-разбойники, другие отличные игры, в которые уже давно не играет детский народ. Правда, Маша частенько попадала в разгар игры, а то и прямо в финал из-за вечерних уроков в музыкальной школе. Но зато в каникулы и выходные, если ее не увозили к бабушкам-дедушкам, она играла с детьми чуть ли не целыми днями!
И вот однажды летом вся компания пропала. Пока Маша, нетерпеливо подгоняя минутную стрелку на часах с зеленоватым фосфорным слоном, отсиживала обязательное время за фортепиано, слыша в открытое окно: «А Вовця выйдет?», «А Мира выйдет?», «А Таня выйдет?» (это бегали друг к другу ее друзья-соседи), и вот, когда она вышла во двор, оказалось, что никого, абсолютно никого во дворе нет. Куда все подевались? На крыльце соседнего особняка сидел соседкин сын Варерик, чистил овощи на всю большую – семь детей – семью и одновременно жевал уже чищеную сырую картошку.
– А где все? – спросила Машка.
– Пошли куда-то, – равнодушно ответил Варерик, поигрывая ножичком.
– Куда это?! – Маша стала озираться вокруг, но никого не увидела.
– А не знаю. – Варерик ножичком сосредоточенно выковыривал червивинку из картофелины, откусывая с нее бугорки и неровности.
– А Виталик где? (Виталик был Варерикиным братом, на один год старше, они очень дружили.)
– Виталя тоже с ними ушел, – сладко чавкал картошкой Варерик. – Все ушли.
– И Раюня?
– Ага.
– А ты почему не пошел?
– Наказанный. Я вчера в ковш экскаватора залез! – похвастался Варерик.
– Зачем? – Машка с завистью смотрела, как истекает соком картошка на белых Варерикиных зубах. Особенная, как она думала, картошка, таинственная картошка, то ли батат, то ли еще что-то, предполагала девочка, уже тогда начитавшаяся разных приключений с участием хлебных деревьев, трюфелей и сладкого картофеля. – Зачем ты залез в ковш экскаватора? – повторила она вопрос.
– Та! – отмахнулся Варерик. – Покататься хотелось. А экскаваторщик увидел. Привел домой. За ухо, гад, схватил. И привел. Зырь, какое красное.
– Так у тебя оба уха красные.
– Мамаша чуть другое ухо не оторвала. Сказала, ничего сладкого больше, кроме картошки и морковки. Вот я и жру. Морковку я уже поел, а сейчас картошку вот…
– А тебе… тебе вкусно?
– Ага! – с интонацией Тома Сойера хвастливо причмокнул Варерик. – Хошь куснуть?
– Да, – честно призналась девочка. Никогда она не пробовала сырой картошки. Никогда родители не давали ей такой истекающей пенным белым соком картошки. Такой на вид аппетитной, хрустящей, сладкой, сочной картошки.
Варерик протянул чищеную половинку в грязной лапе:
– На. Бери. Насовсем. Слышь, токо так: ты дочисть лук и морковку, харэ? Я ща.
Соскочил с крыльца и, босой, в зеленых шортах, шмыгнул за угол и тоже исчез.
Картошка оказалась самой обыкновенной сырой картошкой, ничего особенного или таинственного. На крыльцо вышла тетя Катерина, увидела, что соседская учительская дочка неумело, но старательно колупает ножом морковку, понятливо, по-совиному угукнула, уперлась кулаками в бока и с максимальной силой звука угрожающе заорала куда-то вдаль: