«Эх, зря пожадничал,» — корил себя Еремей. — «Не надо было в Рудянку ездить, левак продавать.»
Нет, он никоим образом не обманывал хозяйку, Еремей был мужиком честным, да и как иначе? Ведь муж ее, царствие ему небесное, с улицы сироту подобрал, воспитал, делу купеческому обучил. Да и сама Дарья Пахомовна всегда к нему добра была, ни по деньгам, ни по почестям не обижала. Просто слегка хитрил. Каждую поездку в Чернореченск, он на свои кровно заработанные покупал всякой нужной в хозяйстве мелочи: соль, спички, веревку, порох да мыло, и заходил по дороге в деревни, что чутка в стороне были, Ельцово, Рудянку, Паршивку, там продавал или выменивал на чего-нить долго хранящееся, беличьи шкуры те же, которые уже хранил дома до следующей торговой экспедиции в город. Хозяйка, конечно, знала о небольшом промысле своего приказчика, он же не один ездил, и с попутчиками особо не сговаривался, откупаясь, чаще всего магарычом, но не за молчание, а так, за лишний труд и утерю времени в дороге, но поскольку тот не переходил нормы приличия: торговал только на свои, не занимался этим в деревнях в крапивинской общине, где у Раздольных было аж три лавки и не запускал лапы к хозяйскому товару, смотрела на то сквозь пальцы. За что Еремей был ей до глубины души благодарен.
Но в эту поездку все было совсем иначе. У Крапивина совсем распоясалась волчня. Звери выли под палисадами, преследовали путников, пробовали даже задирать охотников. А прошлого месяца перегрызли насмерть целую семью на дальних выселках. Может и стоило усмирить жадность, не рисковать, ехать напрямую домой, тогда б еще в обед в Ночной были, а к полуночи, при желании, и в самом Крапивине. Но Еремей все добытые таким средством капиталы направлял в кубышку, с которой как раз и планировал открывать дело. Копил, чтоб поменьше занимать. Берешь-то ты в долг чужие, а отдаешь завсегда свои. От того и сглупил. А теперь, вот, пришлось гнать, глаза выпучив.
— Ерем, — неожиданно заговорил сидящий рядом с Еремеем здоровущий косматый мужик в волчьем полушубке. — Чудится мне, что не успеем до темна в деревню, значится.
Звали мужика Игнатом и Еремей подобрал его почти сразу на выходе из Рудянки. Брел тот себе одиноко по большаку в сторону Крапивина. Приказчик, чисто по-христиански позвал его себе в сани, а то либо замерз бы, пока дошел, там пешего хода до следующего утра, не меньше, либо волкам на корм пошел. Был Игнат могуч, словно бычара, волосат и бородат настолько, что невозможно было разобрать, где заканчивается воротник и начинается собственная его волосатость. А еще Игнат оказался удивительно хорошим рассказчиком и буквально завалил Еремея со спутником, а ехали они вчетвером на двух санях, до крайности увлекательными историями о всяческой лесной живности. Единственное, что говорил он как-то странно, словно бы шепелявя. Поэтому его «чудится», звучало скорее как «щщудицца».
— Не успеем — значит по темноте ехать будем, — раздраженно буркнул Еремей и сам подивился себе. Чего так взъелся, мужик-то верно говорит.
— Так-то оно так… — закивал Игнат, словно бы не замечая грубости. — Но коняшкам бы ноги не переломать в темноте-то… Чай не по мостовой ехать будем, а по снегу.
— У тебя на уме что-то Игнат? — Еремей взял себя в руки. Недавний взрыв он списал на тревогу, все сильнее охватывающую его с каждым вершком, на который солнце приближалось к верхушкам деревьев.
— Ага, — в серой массе всклокоченной шерсти, заменявшей космачу бороду прорезалась трещина рта с показавшимися в первых отблесках заката кроваво-красными, зубами. — Есть тут заимка одна в лесу.
Еремей удивленно переглянулся со своим спутником. Прожив в Крапивине, почитай, двадцать пять годков и за эти годы, особенно со времен службы у Раздольновых исколесивший всю волость вдоль и поперек, ни о какой заимке в этой стороне он и не слышал. Спутник тоже покачал головой.