Ночью мы ехали через сплошной снегопад, уже не глядя на карту, а лишь время от времени брали азимут по компасу. Тундра приобрела совершенно зимний вид. В какой-то речке-канаве мы чуть не засели, но Кузьмин сумел выбраться. Я окончательно сбился, не знал куда ехать дальше.
- Все! - сказал я. - Отдых.
Резко наступила тишина. Я вдруг вспомнил про письма на столе балка в Чокурдахе, которые так и не успел прочесть.
Осталось в памяти, как постепенно холодало в машине, как стыли и затекали ноги, как за стеклами почти непрерывно неслись заряды и секли по кабине. Помню рядом запрокинутое во сне лицо Кузьмина и похрапывание Вили Т. за спиной.
Это была ночь на первое августа. Вершина лета, самый пик.
Утром я легко сориентировался. Когда вскоре перед нами с высокого коренного берега открылась бухта Стахановцев Арктики, снег на косе, где стояли наши балки, интенсивно испарялся под солнцем, просвечивали пятна черной глянцевой гальки.
Через день снег остался только на самых высоких вершинах в южной части острова Котельного.
Заповедник вымершего зверя
Вымерший зверь
Нужен ли заповедник зверя, последние экземпляры которого вымерли десять тысяч лет назад?
Гора Эмий-Таас на острове Большой Ляховской. В ясную погоду ее видно с материка
...Легкогруженый вездеход катился по водоразделу. Далеко впереди виднелся массив Эмий-Таас с двумя плоскими вершинами, на которых белели полоски снега. Ехать приятно, так как не было необходимости каждую минуту останавливаться и смотреть на компас. Когда перед самым капотом открылась очередная долинка тундрового ручья, глубокая, как траншея, водитель резко потянул на себя рычаги, а затем высунулся из кабины, чтобы видеть путь впереди, и осторожно начал спускаться по покрытому кочкарником склону. Машина уже вылезала с натужным ревом на противоположный берег, когда из кузова застучали кулаком в стенку кабины. Тот, кто сидел в кабине, посмотрел назад и увидел, что из склона, с которого они только что спустились, торчал бивень мамонта. Он напоминал спирально изогнутый, потемневший и гладкий от времени сук огромного дерева. Ехавшие в вездеходе достали лом, топор и лопату, но мерзлый грунт, лишенный хрупкости, был прочнее любого камня.
Бивень средней величины
- Трос давай, - сказал шоферу первый, тот, кто ехал в кузове. Он взял буксирный трос и затянул на бивне петлю. Второй представил себе громадное туловище зверя, возможно, с мясом и шерстью, замурованное внутри склона. Он хотел остановить эту затею, но почему-то не остановил, а сказал водителю:
- Вот так держите, - и показал направление, как бы по продолжению бивня. Стосильный двигатель завыл, гусеницы завращались на месте, сдирая мох и обнажая влажную поверхность льда. Земля вокруг бивня даже не пошевелилась.
- Стой! - сказал первый. - Так не вытащим, вбок давай... Водитель повернул машину в сторону. Все отошли, чтобы не ударило тросом. Бивень легко треснул, обнажив длинный неровный белый излом, как на дереве, сломанном ветром. На него было неприятно смотреть.
Пилить кость двуручной пилой было лишь чуть-чуть труднее, чем дрова. Они отпилили сломанную часть, и сразу стало как-то спокойнее на душе, а позже, на ночлеге, распилили весь клык на аккуратные болванки сантиметров по тридцать, похожие на чурбачки, только тяжелые.
У меня тоже дома лежит кусок бивня, и когда двухлетняя младшая дочка пытается его поднять, я каждый раз боюсь, чтобы она не уронила его на ноги. Кость, пролежавшая тысячелетия в мерзлоте, от отопления растрескалась по концентрическим слоям и стала еще больше похожа на кусок дерева. Если вы охотник, то, возможно, когда ружье впервые попало вам в руки, вы не удержались от соблазна за неимением дичи выстрелить в случайную, непромысловую птицу - в дятла, в сороку... И тогда у вас сохранилось в памяти ощущение, которое вы испытали, когда живое, яркое, только что упруго прыгавшее по ветке существо превратилось в комок перьев, пачкающий руки липким. Нечто подобное, как ни странно, я испытываю, когда смотрю на этот кусок Мамонтова бивня.
Кто они были такие?
В детстве отец часто водил меня по воскресеньям в Военно-морской музей, что на стрелке Васильевского острова. Отец вырос в Севастополе и вынес оттуда влюбленность в военный флот. Сложности предвоенной жизни не позволили ему стать моряком, он сорок два года проработал инженером в конторе по эксплуатации городской водопроводной сети, но до самой смерти собирал книги, открытки и вырезки из газет, посвященные военным кораблям, а его любимой одеждой оставался синий китель. Мне горько сейчас, признаться перед памятью отца, но тогда я ходил в музей больше для того, чтобы сделать ему приятное, подсознательно улавливая скрытую гордость и радость, которую испытывал отец, приобщая меня к своим сокровищам. Военные корабли не влекли меня. И вот однажды Военно-морской музей оказался закрытым на ремонт, и мы зашли в соседний Зоологический музей.