Его мать? Могло бы показаться странным, что его несчастная мать, с которой они жили вдвоем, так мало занимала его мысли. Она была простая и благочестивая, как миссис Лаветри, только гораздо старше. Она и в самом деле была старухой, и разговаривать с ней даже невиннейшим и поверхностным манером о Де Селби или о чем бы то ни было подобном немыслимо: самая возможность казалась почти смешной. Если б и поняла она хоть слово, снисходительно заключила бы, что он «хлебанул», ибо, любя его отца и приняв, что он умер от выпивки, она хорошо понимала, что и сын ее не чурается таверн. И все же странно и грустно жить так близко от человека очень дорогого, но при этом не иметь ни единой подлинной точки соприкосновения, кроме пошлых и обыденных разговоров о мелочах, никакого доступа к обмену мыслями. Он разве не замечает, во что превращаются все его рубашки? Как часто напоминать ему, чтоб покупал носки хотя бы по четыре пары? Эх, милый, милый тупик.
Он отправился на спектакль в «Веселье»{50}. Посреди представленья понял, что впустую теряет время. И в следующий вечер поехал на трамвае в Долки. У Хэкетта ни дома, ни на службе телефона не водилось, и залучить его на встречу можно было только так — либо оставить ему записку. Свет «Рапса» показался ярче, хотя, несомненно, в свечевом эквиваленте оставался прежним. Еще открывая дверь в заведение, он уже расслышал из-за перегородки голос Хэкетта. Голос этот был возвышен и тоном, и манерою, и Мик обнаружил Хэкетта в «Гадюшнике» вместе с сержантом Фоттреллом, хотя сидели те врозь. За баром размещался Лэрри, староватый седой плюгавец, которому всегда мало что было сказать, формально — виноторговец, однако обремененный бесчисленными обязанностями, от мытья уборных и жаровен до полива цветов в горшках по всем верхним этажам дома. Хэкетт кивнул старому другу Мику.
— Боже храни вас, не возвышенный ли и не баснословный ли нынче вечер, благодарение Господу нашему и святой Матери Его, — произнес сержант с улыбкой.
— Добрый вам вечер, сержант. Простите великодушно, что никак не заберу свой велосипед.
— Никакой беды, молодой человек. Я засадил его под замок без права на выкуп и приказал полицейскому Хвату подвергнуть его тщательному промасливанию по всем сочлененьям и рычагам.
Мик поблагодарил и попросил у Лэрри пинту.
— Я вот рассказывал сержанту, — заявил Хэкетт громко, — про Иуду Искариота. Вот кто был приличный человек, его обвели вокруг пальца и слепили из него паскудника. Невезучий бедолага продажным был в той же мере, в какой человек, что ходит кругами с мешком на голове, да еще и, может, пьяный.
— Он ответил за то, что натворил, как и всем нам придется, — отозвался Мик. Хэкетт его раздражал.
— Ты послушай-ка. Не надо мне никаких таких вот разговоров. Я со всем этим разобрался в библиотеке Марша{51}. Иуда был из образованных. Он знал, что делает. Более того, его облапошили. Ему достался худший расклад во всей этой компашке.
— Какой расклад ему в итоге достался, нам неведомо. Вспомни попытку Де Селби это выяснить.
— О’Скариот был человеком скоротечного характера, если помыслить логически, — провозгласил сержант Фоттрелл.
— Нам по крайней мере известно, что он сделал. Он получил тридцать сребреников. Это что за барыш такой?
— Точную ценность этого платежа мы в современных понятиях точно определить не можем.
— Отвечай на вопрос, дружище, — пылко настаивал Хэкетт. — Какое отношение имеет этот платеж к ценности того, что он продал?
— Он был делец и должен был сам сообразно судить о ценности.
— Его бесстыдно облапошили те пройдохи, фарисеи.
Мик ненадолго умолк, попивая свой портер и надеясь, что Хэкетт остынет. Хэкетт нарушал их договоренность — не размыкать уст — в присутствии сержанта. Мик решил увести разговор в другое русло.
— Говорят, он на те деньги поле купил, — вымолвил он.
— Ах да, — встрял сержант, — я частенько думал, что тот бесов человек в сердце своем был селянином-ирландцем — исходя из его зловещей любви к почве.