— Ну и что этот Забелин? — проговорила Шереметьева.
— Меня вот грибами угостил. Пальчики оближешь.
— Ох, девчонки! — воскликнула Шереметьева. — Представляю, какие можно у нас разыскать рецепты, а?
— Жили ведь на Руси! — подхватила Портнова. — Не то что сейчас, господи… Утром Вовку в детский сад свела, а там крик. Какая-то нянечка воспитательницу тузит, та у нее морячка вечером отбила. Детишек по домам разберут, они и гужуют всю ночь, а утром трезвеют, вспоминают.
— А это при чем? — не поняла Шереметьева.
— Так. К слову, — вздохнула Портнова. — Сладкую жизнь на Руси вспомнили, вот я и подумала… От скучной еды у нас такое происходит, интереса нет. Всю дорогу на мороженый хек глядеть — и не такое сотворишь.
Женщины притихли. То ли загадка человеческой природы их сокрушила, то ли подустали. Чемоданова плеснула остывший чай в урну и налила себе погорячей. Шереметьева в задумчивости застыла над салатом.
— Слушай, Нина, а что этот старичок-краевед в архив зачастил? — спросила Портнова. — Сколько лет пасется.
— Забелин? Разыскивает документы о каком-то мельнике. Тот в свободное от помола время картинную галерею собирал, просветительством занимался.
— Да. Измучил он меня своими запросами, — поддержала Шереметьева. — День начинается и кончается Забелиным. А грибами Нину потчует, — и она оглядела розовую замысловатую брошь на фоне своего голубого платья, под которой угадывалась сильная грудь, объект тайной зависти многих архивных дам. — Нина, открой тайну. Отчего у тебя такой успех среди мужчин? Даже дежурный милиционер и тот зыркает… Я при таком успехе капиталами бы ворочала, а ты?
— А я, графиня… так вот, скребу понемногу.
— Ох, девчонки, — воскликнула Шереметьева. — Раз помянули графиню… Обхохочетесь. Я запрос получила из Саратова, пишет какой-то чудак.
Шереметьева откинула клеенку и потянула на себя средний ящик письменного стола. Принялась рыться в бумагах, выкладывая на стол то тушь для ресниц, то помаду.
— Где же это послание? Ах вот, — она развернула сложенный лист и кивнула подругам. — Слушаете? Вот… «Уважаемые товарищи, прошу извинить за смелое письмо»… Так, так… Вот! Слушайте… «Убедительно умоляю выслать мне пяток фамилий графинь или княгинь, примерно 1882 года рождения, живущих при дворе того времени». А? — Шереметьева вскинула глаза на приятельниц, приглашая повеселиться над прочитанным. — Ну как? Пяток графинь, живущих при дворе. А? И на черта ему, интересно, такая справка? Представляю это мурло! Поначалу дед его перестрелял не один пяток этих графинь и княгинь, а теперь внучонку пришла в голову блажь использовать эти блестящие российские фамилии для своих каких-то худосочных фантазий, — с ожесточением произнесла Шереметьева. — Ненавижу их, ненавижу. Этих хамов лапотных, в тугих галстуках на потных шеях, возомнивших себя хозяевами жизни… Ненавижу!
— Странная ты, Настя, странная, — вырвалось у Чемодановой.
Эта реплика, в сущности, без адреса, так, в пространство, казалось, хлестнула Шереметьеву. Она с удивлением взглянула на Чемоданову.
— Странная? В чем? — негромко, почти в тон, переспросила Шереметьева.
Это был обмен не фразами, а скорее звуками. И произошел настолько стремительно, что Портнова даже не расслышала. Или не поняла.
— Чего, чего? — переспросила она, но, так и не получив вразумительного ответа, почувствовала неловкость. — Господи, ну пошли ты ему свою фамилию, — закончила она вяло.
Шереметьева усмехнулась… В девичестве Анастасия Алексеевна Шереметьева была — Петухова, это благодаря мужу ей досталась такая громкая фамилия. Правда, никакой особой родословной Анастасию Алексеевну муж не одарил, хотя она довольно долго придавала загадочное выражение своему курносому лицу, когда интересовались ее генеалогией. Загадка рухнула в одночасье, на какой-то вечеринке, куда ввалился и майор-танкист Шереметьев, мужчина видный, с простецким добрым лицом, чем-то неуловимо похожий на жену Анастасию. Напившись, он и выдал тайну своей громкой фамилии. Никакой он не потомок, а просто все его предки — скорняки и плотники — проживали в деревне Шереметьево, да так и стали прозываться… Назавтра, после злополучной вечеринки, что-то увяло в горделивом облике Анастасии Алексеевны. Но фамилия все-таки осталась, никуда не деться.
— Бог с ним, с этим запросом, — Шура Портнова поднялась с места и сладко распрямила свое тело, длинное и узкое, точно вафельное полотенце. Послышался хруст и треск плохо смазанного механизма. — Господи… Как помру, так развалюсь на кусочки. Вот будет потеха, собирать меня для упаковки.
— А все твоя жизнь в норе, у Софочки, — заметила Шереметьева. — Говорила тебе, сиди у нас, в отделе использования.
— Ты говорила. А Софочка мне пятнадцать рублей подкинула… Только хранилище тут ни при чем. После родов я такая хрумкая стала.
— Глупости, — возразила Шереметьева. — После родов наоборот. Вальяжней становятся, круглее. Я, к примеру, еще рожать буду. И Нинке посоветую… Нина, а Нин! Ты что такая торжественная?
Чемоданова молча собирала со стола остатки беглого обеда. Укладывала тарелки, загоняла стаканы в кружку, с тем чтобы ополоснуть под краном в туалете, — эту неделю она дежурила, и график соблюдался неукоснительно. Она искоса поглядывала на пол — подмести, нет? Вроде крошек не много накидали, можно и так собрать, руками…
— Нина, ты чего такая насупленная, — не отвязывалась Шереметьева. — Родила бы кого, повеселела. Видишь, мы с Шурочкой какие веселые?
— Кого? — всерьез проговорила Чемоданова. — Зайчонка?
— Почему зайчонка? Дитё.
— Зайцы вокруг меня вертятся. Поиграют и в сторону скакнут, кто куда…
— Эх, девчонки, и почему мы такие меченые! — воскликнула Портнова, влезая в свою трикотажную кофту. — Ни одного приличного мужика в архиве. То старики, то какие-то несчастненькие, хоть самих усыновляй… Ладно, отправлюсь к себе, небось заждались в отделе.
— Новости-то есть на вашем фронте? — невзначай бросила Шереметьева.
— Какие в архиве новости? Нонсенс! — улыбнулась Портнова. — Впрочем, есть… Даже две! Первая уже известна — Женька Колесников бунтует. Письмо отослал в Москву, требует повышения зарплаты. На самого Мирошука телегу катит. Утверждает, что он для архива фигура более важная, чем такой директор.
— Ну, это уже не новость, — перебила Чемоданова.
— Новость. Пришла бумага из Москвы. Комиссией грозят… Ну, а вторая посерьезней… Точильщика хлебного обнаружили.
— Ну?! — воскликнули разом Шереметьева и Чемоданова. — Где это?
— На втором этаже. В фонде Медицинского совета. Там документы крепились мучным клеем. Вот он и появился, зараза. Правда, пока немного, но появился. Софочка вне себя, рвет и мечет.
— Я думаю, — согласилась Шереметьева. — Хлоркой бы надо. Тем более если немного.
— Так Софочка и пойдет на хлорку! Она даже туалеты запрещает хлорировать, проникает, говорит, один запах выедает текст.
— Да, в этом отношении Софочка — кремень, — согласилась Шереметьева. — И вправду у вас чепе.
Чемоданова ловко наводила последние штрихи к деловому облику кабинета. Острые лопатки елозили под тонким коричневым свитерком, точно живые существа. Вот ноги у нее действительно были красивые — ровные, сильные, с высокими скульптурными лодыжками, нежно-мраморный цвет которых не изменяли прозрачные словно стеклянные, колготки. За этими колготками Нина месяц бегала к фарцовщикам… «Интересно, какое у нее белье?» — подумала Шереметьева. Да так ее разобрало любопытство, что никакого удержу Шереметьева протянула руку к подолу мелькающей рядом клетчатой юбки и чуть его приподняла. Чемоданова, казалось, и не удивилась этому движению, точно была подготовлена. Не оборачиваясь, она резким ударом ладони сбросила тяжелую белую руку и вышла из комнаты.