Эти рассмотрения могут считаться также предпосылкой для того, чтобы найти то же самое содержание этого понятия под внешней христианской оболочкой, которую героическое нордическо-западноевропейское предание было вынуждено накинуть на себя в крестовых походах, чтобы получить возможность выйти наружу. Гораздо больше, чем склонны считать подавляющее большинство людей, в идеологии крестовых походов освобождение Храма, завоевание «Святой земли» были точками соприкосновения с северной арийской традицией, которая ссылается на таинственный Асгард, на далекую страну асов и героев, где нет смерти, и где жители наслаждаются бессмертной жизнью и сверхъестественным миром. Священная война проявлялась как полностью духовная война, так что проповедники могли буквально сравнивать ее с «очищением, подобному огню чистилища еще перед смертью». — «Какая иная слава может быть для вас, нежели возвратиться с войны увенчанными лаврами. Но насколько же больше будет слава, если вы добьетесь бессмертной короны на поле сражения» — так говорил рыцарям-храмовникам Бернар Клервосский. «Абсолютная слава» — та самая, которую теология приписывает Господу на небесных высотах, in excelsis Deo, — предвещалась также крестоносцу. По этой причине Иерусалим, вожделенная цель «малой Священной войны», представлялся в двойном аспекте, как земной город и как Град небесный, и сам крестовый поход как задача поистине ведущего к бессмертию достижения.
Переменчивые военные успехи и неудачи крестовых походов вызвали сначала удивление и замешательство. Но потом у походов было только одно воздействие: очистить идею войны от всех остатков материальности. Несчастный ход какого-либо крестового похода сравнивался с преследуемой бедой добродетелью, ценность которой может обсуждаться и вознаграждаться только относительно неземной жизни. Вместе с тем была занята позиция, которая возвышалась над победой и над поражением и концентрировала любую оценку на ритуальной стороне действия. Следовательно, истинный центр образовывала Священная война, независимо от ее видимых результатов, как средство, чтобы из активной жертвы человеческого элемента добыть славу, делающую бессмертным. Дуализм победы и добродетели здесь, естественно, находится под влиянием того всеобщего дуализма, который свойственен христианской вере. Все же и в этой позиции снова прорывается наружу более высокая точка зрения, корень и логичное место которой кроется не в христианстве, а в героической действительности арийской древности.
К этой действительности относится и та традиция, которая обнаруживается в одном индоарийском тексте, «Бхагавадгите».
То же самое учение приобретает здесь метафизическую основу. Сочувствие, которое удерживает воина Арджуну от того, чтобы он выступил против врага на поле битвы, называется Богом «трусостью, недостойной благородного и удаляющей от неба». Обещание звучит: «Если ты будешь убит — у тебя будет рай, если победишь — у тебя будет земля. Поэтому решительно иди в бой». Внутреннее направление, которое способно превратить малую войну в большую Священную войну, в смерть и триумфирующее возрождение, описывается ясно: «Посвящая всякое свое действие мне», говорит Бог, «с пребывающим в наивысшем состоянии «Я» духом, далеким от любой мысли о владении, свободным от горячки духа, сражайся!» В таких же ясных выражениях сообщается о чистоте этого действия: его нужно хотеть ради него самого, по ту сторону всякой эмпирической цели, всякой страсти, всякой человеческой движущей силы». «Приравнивая по ценности желание и горе, преимущество и потерю, победу и поражение, вооружайся для битвы: так на тебе не будет никакого позора».
Как следующее метафизическое обоснование Бог объясняет различие между тем, что является абсолютной духовностью и как таковая неразрушима, — и тем, что как физический и человеческий элемент имеет только иллюзорное существование. С сознанием метафизической нереальности того, что можно потерять как преходящую жизнь и смертное тело, или через что можно нанести потерю другим, связывается знание той формы проявления божественного, согласно которой это является той силой, которая в непреодолимой абсолютности отправляется в путь вместе с собой. По сравнению с величием этой силы любая обусловленная форма существования проявляется как отрицание. Поэтому эта сила приходит к страшному проявлению, всюду, где это отрицание активно отрицается, то есть где в натиске атаки вырывается или уничтожается всякое ограниченное существование. Одиночки подчинены бытию, превращению, исчезновению, именно потому, что в них вспыхивает сила, над ними трансцендирует сила, которая хочет бесконечно больше того, чем они сами когда-нибудь могли бы захотеть. На этой основе можно точнее описывать энергию, которая годится для того, чтобы осуществить героическое превращение. Ценность превращается в ее противоположность: смерть будет утверждением жизни. Сакральный воин проявляется как манифестация божественного, как метафизическая сила разрушения конечного. Он активно тянет эту силу на себя, преображает и освобождается в ней, в то время как он разбивает оковы человеческого. Внушающие слова другого, но относящегося к той же традиции текста звучат так: «Жизнь как лук; душа как стрела; мишень, которую нужно пробить — наивысший дух». С этим духом связываются, когда запущенная стрела пробивает цель. Короче, в этом состоит метафизическое оправдание войны, превращение малой войны в большую Священную войну, как она была знакома героическому индоарийскому миру.