Он помнил, как тяжко, невыносимо ему было в те первые месяцы, как мучительно он пытался сохранить себя, свои убеждения, как непримиримо спорил с собственной гордостью, уязвленной тем, что он фактически оказался привязан к человеку, которого едва не погубил. И факт того, что оный человек также не испытывал от его присутствия никакой радости, его ничуть не успокаивал. Не раз за эти годы он задумывался о том, для чего Господу было угодно положить начало их дружбе именно таким образом? Для чего он провел их через взаимную неприязнь, почти ненависть, отравленную взаимным же спасением жизни, через недоверие друг к другу, через взаимное унижение от того, что каждый из них помнит и будет помнить до конца дней о произошедшем в Таннендорфе. Для того ли, чтобы вся эта мешанина чувств, перекипев, как варево в котле, изменила их обоих? И если старый священник, буквально навязавший их друг другу, мог предвидеть все это еще тогда, то он воистину был великим знатоком человеческих душ.
Впрочем, даже тогда, когда он примирился со своей участью, когда смог увидеть, понять и принять дело Конгрегации как свое, он не помыслил бы не только о дне сегодняшнем, но и о том, что когда-нибудь окажется среди тех, кто этим делом управляет. Его фантазии и самолюбия хватало только на вечного «помощника следователя», и, кажется, самого следователя это вполне устраивало. Но отец Бенедикт, упокой, Господи, его душу, и Совет решили иначе, и он подчинился этому решению, несмотря на все сомнения, одолевающие его, и все подначки теперь уже бывшего начальства.
Иногда ему казалось, что он потерял право распоряжаться собой где-то в лесах Таннендорфа, но это были минуты слабости, которую он преодолевал молитвой. Если Господь ведет его по этому пути, кто он, чтобы сомневаться в Его воле?
Поначалу он частенько сожалел о прежних днях, когда мотался с Куртом по всей Германии, ловя то малефиков, то ведьм, то оборотней; это казалось ему более подходящим для него делом, чем опекать и наставлять сотню-другую подростков, зачастую не избалованных судьбой. Но, как вслед за инструктором зондеров любил повторять бывший напарник, должен — значит, можешь.
Постигнуть науку управления академией св. Макария было не сложно. Сложнее — привыкнуть, что теперь за принимаемые им решения отвечал не только он сам, но и множество других служителей Конгрегации. Сложнее было научиться относиться как к равным к остальным членам Совета, приказам которых еще вчера обязан был подчиняться. Поначалу он находился в постоянном напряжении: оправдать доверие, не сделать глупость, не ошибиться, не показаться беспомощным… С иронией он думал, что, вероятно, так же мог чувствовать себя и Курт, входя в трактир Карла в тот памятный день.
Вспоминая годы, проведенные в кресле ректора академии, он усмехнулся: опять старый Бенедикт оказался прав — не таким уж плохим он вышел ректором, академия под его рукой процветала, выпускники ее пользовались в народе доброй репутацией, и число их все прибавлялось, хоть после бамбергского случая и пришлось перешерстить всех — бывших и только будущих, а контроль при приеме новичков в академию ужесточился. Очевидно, Высшее Начальство решило, что на этой службе он добился всего, чего мог, и в очередной раз приготовило ему испытание. Нельзя сказать, чтобы оно оказалось совсем уж неожиданным, но все же на такой исход дела Совет всецело не рассчитывал. Но было бы неправдой сказать, что исход этот не стал для Конгрегации да и для всей Империи более чем благоприятным.
Он усмехнулся снова: скажи кому, что бывший почти еретик… а если бы тогда он не стал сообщником Каспара, не подставил Курта, не вытащил его потом из горящего замка, не стал в прямом смысле собственностью Конгрегации? Вероятно, его пути с Куртом разошлись бы там же, в Таннендорфе, ведь он и правда не питал тогда большой любви к Конгрегации в частности и к матери нашей Церкви вообще… Пожалуй, Гессе посмеется, когда узнает, и получит еще один повод для своих острот.