Он не нашел слов для ответа. Да и что говорить, когда она кругом права? Свернул повестку трубочкой, постучал ею о раскрытую ладонь.
Марина будто ждала чего-то. А он не понимал, чего. Она же сама просила без лирики. Не дождавшись, повернулась к выходу:
— Ну ладно, я пошла.
Только тогда столбняк отпустил его. Гена в два прыжка оказался рядом с нею. Сгреб в охапку:
— Дура!
Слова кончились внезапно. Впрочем, говорить все равно нечем: губы были заняты Маринкой. Он не выбирал, что целовать, куда целовать. Макушка, лоб, ухо… Снова макушка. Нос, губы, щека… Волосы… Глаза…
Она сопротивлялась, потому Гена и целовал без разбору, во что попадет. Она пыталась освободиться из его объятий — бесполезно. Он слишком долго ждал. Слишком долго. Он не имел права пассивно ждать прощения. Он обязан был вернуть ее силой — если она не понимала слов.
Не заметил, как оказался на коленях. Обхватил ее ноги — ах, как ему хотелось почувствовать их тепло! Но Маринка была в джинсах. Гена прижимал ее к себе, целовал джинсы, надеясь прожечь их губами, добраться до тела.
Не заметил, когда она прекратила сопротивление. На глаза навернулись слезы, и он старательно прятал их, уткнувшись в ее живот. Гена плакал. Плакал молча, но тело ощутимо била дрожь, и он не сомневался — Маринка обязательно почувствует это. Что может быть отвратительнее плачущего мужчины?!
А потом она положила руку на его голову. А потом прижала к себе еще крепче…
— Это ничего не меняет.
Только она могла испортить все одной фразой!
— Дура!
Он был в бешенстве. Швырнул в нее ее же джинсами. Та неловко прикрылась руками вместо того, чтобы их поймать. Джинсы упали к ее ногам. К ее совершенным ногам — Гена никогда не видел таких ног. Именно с них когда-то все и началось.
— Дура!
Неожиданно бешенство сменилось нежностью и болью. Он рывком приблизился к жене, сел голым задом на упавшие джинсы, и снова обхватил ее ноги. Вжался в них:
— Дура… Я же говорил — больше ни с кем и никогда… Если она подойдет ко мне ближе чем на двести метров — я убью ее. И тебя убью.
Потерся носом о ее колено.
— Нет, тебя не убью. Тебя я просто не отпущу. Я никому тебя не отдам.
Она потрепала его по волосам. Не так, как до этого. Когда оба они еще были одеты, когда он плакал — она потрепала его ласково, интимно. Теперь — не столько торопливо, сколько торопя: дескать, освободите проход, товарищ! Что-то изменилось. В худшую сторону. Ну что опять?! Она же только что была с ним! Она же все простила!
— Уже отдал, — сказала она, и деликатно выскользнула из его рук.
Подняла с ковра ажурные трусики — она всегда любила красивое белье — надела их. Попыталась вытащить из-под Гены джинсы.
— Слишком поздно. Я выхожу замуж, Ген. Прими это адекватно. Мне не нужны твои обещания. Мне нужен развод.
— Но ведь ты…
Он поднялся с пола и стал разыскивать трусы. Нашел, поднял, а надеть забыл.
— Ты… Ведь только что… Все было хорошо. Ты же…
— Это вышло спонтанно.
В голосе — ни сожаления, ни надменности. Банальная констатация факта. Уж лучше бы откровенно посмеялась над ним. Или оскорбила. Предъявила претензии за Ольгу. Но она просто констатировала: 'Это вышло спонтанно'. Раз спонтанно — значит, не несет смыслового посыла.
— Мариш, хватит, а? Маринка! Мы и так слишком далеко зашли.
— Это ты нас сюда завел. Я же просила — без сцен!
— Я люблю тебя.
— И без лирики!
— Все равно люблю, даже без лирики. И ты любишь.
— Любила — так будет вернее.
— Любишь. Только что это продемонстрировала.
Она уже успела натянуть джинсы, но застегнуть забыла. Несколько секунд смотрела на него молча. Какие только чувства не отразились на ее лице за эти несколько секунд! Любовь, растерянность, обида, злость…
— Ты имеешь в виду секс? Значит, когда ты трахал Ольгу — ты демонстрировал ей свою любовь?!
Интересно: все женщины умеют так извратить сказанное, или только его Маринка? Его Маринка! Его! И по-другому не будет!
— Хватит! — рявкнул он, и оказался рядом с нею.
Она послушно замолчала. Застегнула молнию, а пуговица без конца выскальзывала из петли. Кеба понял: волнуется. Вот он и пришел, Великий День Примирения!
Из одежды на Марине были только джинсы. Бюстгальтер и трикотажный свитерок все еще валялись на ковре. Смутившись, она отвернулась от него. Только теперь он увидел ее обнаженную спину. Веснушки! Его веснушки!
Он стал хватать их губами, будто стараясь сгрести их все в одну кучку. Чтобы они не разбежались — вернее, чтобы Маринка не убежала от его губ — обхватил ее за плечи. С плеч руки соскользнули на грудь…
Блаженство разлилось по телу. Веснушки… Его Маринка! Не будет развода. Ни сегодня, ни завтра, ни через год — никогда. Он совершил огромную ошибку. Такие ошибки допустимы раз за целую жизнь. Только тогда они имеют право на исправление. Второго раза Гена не допустит. А первый Маринка простит. Она уже достаточно его наказала. Они наказали друг друга.
Насытившись веснушками, он вновь опустился перед нею на колени, и принялся стягивать джинсы:
— Знаю, что не поверишь. У меня никого за это время не было. Если я тебе с кем и изменял — только с собственными руками, и то, когда уже сил не было.
Некоторое время пришлось побороться — она держалась за свои джинсы, как умирающий от голода за последнюю картофельную очистку.
— Ты прав — не верю.
— Ну и не верь — он мягко повалил ее на пол, и принялся стягивать поддавшиеся джинсы со щиколоток. — Главное, что я сам это знаю.
Джинсы полетели в угол.
— А еще я знаю, что больше никогда не отдамся в чужие руки, как бы бабы ни просили. Думаешь, после того, что ты мне устроила, я еще когда-нибудь захочу посмотреть в сторону? Я и тогда не хотел. Сопротивлялся не слишком сильно — да. Но можешь быть уверена — теперь я только твой. Я усвоил урок, Маринка!
Она лежала перед ним голенькая, как когда-то давным-давно на матах в каморке. От этого сравнения у него чуть сердце от счастья не разорвалось.
— Люблю тебя, малыш, — прошептал он, и снова почувствовал жжение в глазах. Ну и пусть. Плевать на слезы. Это слезы радости. Они даже мужчинам простительны.
Но опять что-то пошло не так. Марина рывком села, прикрыла руками обнаженную грудь. Вдохнула поглубже, будто собираясь сказать что-то важное.
— Я тебе тоже изменила. Ты сможешь через это перешагнуть?
Зачем она? Он ведь и сам не дурак — все отлично понял. Коль уж замуж собралась… И вообще — такие женщины на дороге не валяются. Было бы странно, если бы за два года никто не добился ее благосклонности.
— Какое я имею право тебя упрекать? Но давай договоримся — все останется в прошлом. Мы наказали друг друга. Нам обоим было больно. Я эту боль заслужил. Ты — нет. Но если мы будем постоянно напоминать друг другу об этом… Это будет не жизнь — сплошной ад. Да, я смогу перешагнуть через это. Уже перешагнул. Мир?
Но ей опять было мало.
— Еще одно. Твои пацаны…
Еще минуту назад сердце разрывалось от счастья. Теперь его рвала тоска: у него забирали единственную отдушину. Семья, конечно, дороже. Но мальчишки… Его мальчишки… Они ведь тоже часть его жизни. А как же мечта? Они ведь вместе с Маринкой мечтали, как будут плакать, когда в честь его воспитанников будет звучать гимн…
Но если это цена его счастья — он заплатит ее. Прощай, Школа Олимпийского Резерва! Здравствуй, 'педулька'. Нет, в 'педульку' он не вернется ни при каких условиях. В военном училище тоже нужны тренеры.
— Если ты настаиваешь…
Он даже не пытался подпустить в голос энтузиазма. О расставании с мальчишками страшно было думать.
— Не настаиваю. Просто хотела узнать, как далеко ты готов пойти ради меня. Пусть будут пацаны. Пусть будет пьедестал. Пусть будешь ты, я, и Светка. Устраивает?
— Нет. Не так. Пусть будем ты, я, Светка, и твои веснушки.
Он хотел ее рассмешить. А она отчего-то заплакала…