Подошел, присел на корточки, стал искать пульс.
– Отошел? – боязливо прогудела сверху баба.
Сквозное пулевое в шею. Касательное, нетяжелое, но задет сосуд и, что хуже всего, ужасно грязная рана. Сознание, очевидно, потерял от кровопотери.
– Откуда в ране столько дряни? – Антон подцепил слипшиеся комки, шерстинки.
– Кровища хлестала. Харитоша клок ваты выдрал из фуфеля.
– Из чего?
Она показала на драный ватник, который валялся неподалеку.
– Мы с Харитошей в поле пошли, в копешку, за полюбовным делом, а фуфель взяли под жопу положить, – безо всякого смущения объяснила Самохина. – Через ту копеху и живые остались. Поляк на село попер, ну мы полем да к лесу. Бегли, бегли, а его, Харитона, пулей чикнуло.
– Ничего хуже нельзя было и нарочно придумать! – сердито сказал Антон. – Покровоточило бы и перестало. А от ваты будет нагноение. Если не заражение. От пустякового в сущности ранения ваш Харитон вполне может умереть!
Женщина шмыгнула носом.
– Не помер еще?
– Еще нет. Но если срочно не очистить рану, умрет. Тут такое место, опасное. Рядом наружная сонная артерия, нервные пучки.
– Ага, – сказала Самохина. – Чего делать-то?
Антон задумался.
Обморок неглубокий. Начнешь обрабатывать рану – непременно очнется, от боли. А нужно содрать запекшуюся корку, вынуть все ворсинки, шерстинки, обрывки ниток вплоть до мельчайших фрагментов. Процедура это долгая, мучительная. Без наркоза никто не выдержит. А если человек дернется – запросто можно повредить arteria carotis externa…
С польским капитаном было легче: в погребе нашелся лед, и с кипятком тоже проблем не возникло. Здесь, в лесу, вообще ничего нет. Правда, осталось с полфляги водки, но такому детине это количество спиртного как слону дробина.
– Чего делать-то, а? – тоскливо повторила Самохина. – Дождем, покуда помрет и закопаем? Ты меня только одну тут не бросай, а? Пожди со мной, а? Нехорошо живому человеку в одиночку помирать, как собаке.
Антон сердито качнул головой: не мешай думать. Но женщина поняла по-своему.
– Не хошь ждать, – сказала она упавшим голосом. – Тогда вот чего…
В плечо ткнулось что-то жесткое. «Наган», рукояткой вперед.
– Облегчи его. Пожалей мое женское сердце. Не смогу я. Мы с Харитошей…
Серые глаза наполнились слезами, белесые ресницы заморгали. Лицо у Самохиной было плоское, нос вроде нашлепки, растрескавшиеся губы – а глаза большие, даже красивые.
– Стрельни его в макуху, чтоб враз. И пойдем отседова. Вечер скоро. Хоронить, ладно, не будем.
– Отстань, дура! – огрызнулся на нее Антон, чтоб не мешала. Что там было еще в курсе по исторической анестезии, кроме криометодик? Грибы с выраженным наркотическим действием. Но не будешь же искать в лесу мухоморы Amanita muscaria, которых тут, скорее всего, не водится. А если каким-то чудом найдешь, то придется переждать эйфорическую стадию воздействия мускарина на мозг, это несколько часов. Еще были какие-то полевые растения. Стоп-стоп-стоп!
Попробовать? А что еще остается? Антон быстро поднялся, пытаясь сориентироваться.
– В какой стороне опушка? За ней еще такое поле, большое, и какое-то село вдали?
Женщина высморкалась двумя пальцами, вытерла их о штаны.
– Не знаю…
Шел он строго на восток. Значит, теперь надо двигаться прямо на солнце. Опушка недалеко. Минут десять.
– Значит так, Самохина. Разведи костер. Спички есть?
– А то. Без огня не покуришь.
– Наберешь хвороста, нетолстого. Мне понадобятся угли. Когда костер разгорится, растолкаешь своего Харитона. Долго быть без ему сознания вредно.
– А ты куда? – робко спросила бабища. – Ты меня не спокинешь?
– Скоро вернусь. Давай, Самохина, работай!
До старого окопа Антон дошел быстрее, чем за десять минут – быстро шагал. Куда больше времени понадобилось, чтоб найти Hyoscyamus niger. Где-то на холмике видел он невзрачные грязно-лиловые цветки.
Нашел.
Сорвал, с сомнением повертел, понюхал. Черт знает, подействует ли? Тропановый алкалоид в сочетании со spiritus vini в принципе должен дать нужный эффект…
Заодно прихватил валявшуюся на дне окопа австрийскую каску. Она заржавела, но это ничего, можно прокалить.
На обратном пути чуть не заблудился – взял в сторону. Но увидел меж деревьев огонь, повернул.
Раненый как ни в чем не бывало сидел, ворошил пылающие сучья.
– Гли, вернулся, – весело сказал он, обернувшись на шум шагов. – Самохина, ухажер до тебя, с букетом.
Был он бледен и, судя по блеску светлых глаз, в лихорадке, но ухмылялся, сверкал металлическим зубом.