Так и вышло, что остался Антон при эскадроне. Определили ему место в обозе, поставили на довольствие. Харитон добыл где-то очки – с перебором по диоптриям, зато в золотой оправе.
– А если ты сумневаешься, что хлопцы тебя стеклами попрекать станут, то зря. Я им душевно сказал: «Кто Антошку, брата моего, пальцем тронет или за очки снасмешничает – вот этой вот рукой», – сказал Харитон.
Если б Антон даже и решил отправиться на поиски Панкрата Евтихьевича, сделать это после поспешного львовского отступления было бы невозможно. В армии началась полная неразбериха. Не то что члена РВС – штаб своего полка не всегда можно было отыскать.
Но Антону и не хотелось никуда ехать. Наконец-то он нашел свое место, он был по-настоящему необходим окружающим. Кажется, впервые в жизни. Секретарем при большом начальнике может быть кто угодно, желающие найдутся, а вот в эскадроне медика, уж какой он ни будь, заменить некем.
Со временем Антону выделили целую повозку с кучером из мобилизованных крестьян. Запас лекарств пополнялся в каждом городке, где имелась аптека. В шикарном кожаном саквояже лежал инструментарий, которым не побрезговал бы сам профессор Шницлер.
А еще хлопцы приволокли трофей, с которым не знали, что делать: лакированную фотокамеру «Инстантограф» на складной треноге. Аппарат был, конечно, хуже незабвенного портативного «кодака», что остался на севастопольской квартире, и не пленочный, а с комплектом пластинок, но пользы от него вышло много.
По медицинской части дел у Антона было негусто. Дивизия не столько дралась, сколько драпала на восток. Раненых почти не было, болели кавалеристы редко. Может, раз в два дня доводилось сделать перевязку или наложить шов. Чтоб чем-то себя занять и набраться опыта, Антон ездил в полковой лазарет, ассистировать на операциях. Его репутация в родном эскадроне от этого никак не выигрывала. Вот фотоаппарат – другое дело. С его появлением Антон стал одним из самых популярных людей во всей сотне. Едва поспевал делать групповые и индивидуальные снимки: всех вместе под знаменем, кого-то верхом и с саблей наголо, кого-то лежащим у пулемета и еще по-всякому.
Карточки удалось напечатать только однажды, в Буске. С тех пор опять набралась целая сумка отснятых пластин. Хлопцы рассказали, что в соседнем местечке есть фотомастерская. Антон собирался нынче же туда отправиться, но сначала нужно было сфотографировать Харитона – очень упрашивал, хотя и так уже был отснят в десяти разных видах.
Встретиться договорились в амбаре, неподалеку от пустыря, где стоял биваком обоз.
Харитон уже ждал, топтался у входа. Завидев Антона, тащившего на одном плече треногу с аппаратом, на другом – сумку с пластинами, замахал: давай сюда!
Затащил приятеля внутрь, прикрыл дверь.
– А чего здесь-то? Света мало. – Антон огляделся. В сарае, сидя на корточках, курила неулыбчивая Самохина, зачем-то укутанная по самую шею в одеяло. На земле, тоже непонятно для какой надобности, лежал расстеленный тюфяк. – Пойдем наружу.
Хитро подмигнув, Шурыгин сказал:
– Щас увидишь. Давай, Самохина!
Та выпустила струю дыма.
– А ну тебя.
– Ты чё? Уговорились же!
– Мал чё. А я не желаю.
– Танечка, кралечка моя! – Кажется, впервые Харитон назвал свою неженственную подругу по имени – во всяком случае при Антоне. – Я тебе гостинца добуду. Слово!
Плоское лицо буденновской амазонки расползлось в снисходительной улыбке.
– Оссподи, прям дитё малое. Ладно, не канючничай. Жалко, что ли.
Она распрямилась и сбросила одеяло. Антон заморгал. Женщина стояла абсолютно нагая.
Шурыгин шепнул, быстро расстегивая гимнастерку и одновременно подцепляя кончиком одного сапога каблук другого:
– Насилу уломал. Нащелкай побольше. Я такие фоты в Ростове видал.
В полном ошеломлении смотрел Антон на голую бабищу. Груди с громадными коричневыми сосцами свисали, будто два полусдутых мяча. На боках слоились складки жира. Внизу живота чернели буйные волосы. Ни малейшего стеснения Самохина не выказывала. Зевнула, обхватила себя за плечи.
– Давай шустрей. Зябко.
Женщин в полку было немного: по одной-две в каждом эскадроне да несколько милосердных сестер при лазарете. Все того же сорта, что Самохина, – с Антоновой точки зрения, не женщины, а ошибки природы. Вероятно, к этой же породе (можно было бы назвать ее «третьим полом») относились маркитантки и кантиньерки прежних времен: сильные, грубые самки, легкие на передок и жадные до барахла. У каждой в обозе непременно был свой возок, битком набитый гостинцами от многочисленных кавалеров. Самохина среди товарок считалась цацей и дурой, потому что никого кроме Шурыгина до себя не допускала.