Далее в «Записках старого журналиста» излагаются вещи совсем невероятные. Якобы Аверченко попросил Вержбицкого поехать к Куприну и «передать, что его ввели в заблуждение».
Тот, в свою очередь, был «неприятно изумлен, узнав, что его четверостишие стало широко известным.
— Это прямо удивительно, — сказал он, нахмурясь, — как быстро наша публика подхватывает все злое! Я просто сболтнул среди близких людей, пошутил… И вот — пожалуйте. <…> Надо суметь так себя поставить в литературе и в жизни, чтобы самодержцу и в голову не пришло звать тебя в гости… Значит, Аверченко не сумел так себя поставить. Вот пусть и пострадает теперь».
Говорил ли Куприн что-либо подобное на самом деле или нет — трудно сказать. В любом случае, и приведенная злая эпиграмма, и реплика о том, что Аверченко «не сумел себя поставить» достойно, вполне в его духе. Самого Куприна в эти годы редко отваживались приглашать куда-либо, зная его непредсказуемый характер.
Однако вернемся к ликующим сатириконцам. Наступившая «свобода» радовала их в том числе и тем, что больше не нужно было иметь дела с цензурой (9 марта 1917 года был ликвидирован основной центр царской цензуры — Главный комитет по делам печати). В этих новых условиях журнал буквально расцвел. Юморист Дон Аминадо (А. П. Шполянский) в книге «Поезд на третьем пути» (1954) вспоминал, что все в России «для душевного отдохновения читали „Сатирикон“ и потом собственными словами рассказывали то, что написал Аверченко. Каждый номер „Сатирикона“ блистал настоящим блеском, была в нем и беспощадная сатира, и неподдельный юмор, и тот, что на миг веселит душу, и тот, что теребит сердце и называется юмором висельников, весьма созвучным эпохе». На страницах журнала появились непочтительные карикатуры на бывшего императора. Например, на рисунке Радакова «Конец древа Романовых» был изображен Николай II, сокрушенно наблюдающий, как рушится вековое генеалогическое древо Романовых. Оно не выдержало тяжести, так как на всех его ветвях — повешенные. Под рисунком надпись: «Александр III: Эх, Коля, Коля! Брал бы ты с меня пример: я понемногу вешал, а ты вот навесил сразу, дерево и не выдержало». А под издевательским рисунком Ре-Ми с изображением бывшего императора была помещена такая аннотация: «Важнейшие этапы царствования этого гениального монарха: Ходынка, Порт-Артур, Цусима, 9 января и др. По собственному признанию — „любит цветочки“, — хотя вместо цветочков любил срывать головы своих „верноподданных“. В отличие от обыкновенных людей ушиблен не мамкой, когда был маленьким, а японцем в Отсу, когда уже вырос. Это — сказалось. <…> Теперь — ведет замкнутый образ жизни». Сам Аверченко также не избежал оскорбительных выпадов в адрес низложенного императора. Он обращался к аудитории «Нового Сатирикона»: «Господа читатели! Да ведь что же это такое, а? <…> Я, можно сказать, такой человек, что я и царя нашего Николая Александровича Романова, всероссийского самодержца, презираю и считаю его форменным ничтожеством». Или другой пример: «Около двух десятков лет правила нами, умными, свободными людьми, эта мещанская скучная чета. Кто допустил?»
Где-то в эти дни в «Новый Сатирикон» пришел молодой, никому еще не известный Сергей Эйзенштейн и принес рисунок «на злобу дня»: в постели лежит Николай II, над ним голова Людовика XVI в сиянии. Подпись: «Легко отделался». Впоследствии он вспоминал: «„Сам“ Аркадий Аверченко забраковал его — мой рисунок. Заносчиво, свысока, небрежно бросив: „Так может нарисовать всякий“» (Эйзенштейн С. М. Избранные произведения. Автобиографические заметки). Не знал же Эйзенштейн, что монополия на художественное оформление была у Радакова и Ре-Ми, и попасть в журнал возможно было только по их протекции (что случалось крайне редко).
Кстати, Радаков в эти дни совершал достаточно радикальные поступки, очевидно, побуждаемый к ним Маяковским. Автомобильная школа, где оба служили, стала своеобразным мини-очагом восстания. Радаков и Маяковский, а с ними пятеро солдат арестовали начальника автошколы генерала Секретова, которого презирали за взяточничество. Радаков вспоминал: «Решили, что раз министров свезли в Думу, надо, значит, и этого господина туда представить… Ну, посадили генерала в его прекрасный автомобиль. Он стал так заикаться, что ничего сказать не мог» (цит. по: Катанян В. Рассказы о Маяковском. М., 1940). Маяковский с удовольствием и не без гордости впоследствии рассказывал об этом эпизоде Горькому.