Ну как в музей, скорее в какой-то странный гараж из красного кирпича, посреди которого возвышалась гора сена, почему-то именуемая экспонатом. Вообще, в искусстве, а уж тем более в современном, я тогда не понимала ровным счётом ничего, да и родители никогда им не интересовались: только спустя много лет я выяснила, что картина, всё моё детство собиравшая пыль на стене в столовой, висела вверх ногами – не Матисс, конечно, но всё равно позорище[1].
Тётя Агата, вся такая элегантная в белом брючном костюме, размеренно выстукивала каблуками по полу, время от времени бросая на меня взгляды через плечо, а я с недоверием косилась на проволочных бычков, батальон спичечных коробков с Лениным, мятые алюминиевые вёдра и широчайший ассортимент мухоморов – и тут я посылала тёте ответные взгляды, пытаясь разобраться, можно ли мне острить на эту тему. А потом мы зашли в какой-то павильон с чёрными стенами, и меня закоротило.
Там был цвет – живой, дышащий, вибрирующий.
Нет, не просто холсты с цветовыми пятнами разных форм и размеров, а сотканные из тончайшей ткани фигуры, которые парили, кружили, касались друг друга, вырывались вперёд, лёгким отблеском светили где-то в глубине. Они не были красивыми или приятными глазу, но одновременно умиротворяли и тревожили, волновали и ошеломляли, хлёстко били по щекам и загоняли иглы под ногти, а потом на секунду обнимали ласково, чтобы тут же снова оттолкнуть, бросить на растерзание внутренним демонам. Они говорили со мной на том языке, который я понимала. Они рассказывали мне историю одного человека и всего человечества – от утробы до усыпальницы через любовь, боль, счастье и скорбь.
– Подойди ближе, утёнок, – шепнула тётя Агата. – Он хотел, чтобы на них смотрели с того расстояния, на котором он их создавал.
И я шагнула. И расплакалась. И пропала навсегда.
Потому что нашла свою стихию.
Нашла свой язык. И яро захотела говорить на нём, кричать.
А потом что-то запищало, вокруг засуетились, но я успела, я поймала. Я испытала экстаз.
По пути домой я спросила у тёти Агаты, как она поняла, что меня нужно знакомить с искусством, а не вести, например, на каток. Но она, как настоящая фея, не желающая раскрывать природу своего волшебства, лишь ответила, что для катка у меня слишком длинные ноги, жалко было бы их ломать.
На следующее утро мне доставили огромную коробку. Под настороженным взглядом мамы я извлекла из неё стопку всевозможной бумаги для рисования, многочисленные баночки и тюбики с краской и альбом с репродукциями Марка Ротко. И моя жизнь круто изменилась.
А потом снова изменилась, и опять, и ещё, и теперь я сидела на кухне в доме на краю земли, задумчиво повторяя на тарелке узоры с тётиной юбки при помощи вилки и соуса от гуляша.
– Ты зачем приехала, Мира? – спросила тётя Агата.
Умела она так: то ласково пёрышком за ушком, то прямо в лоб, не отвертишься. Я подняла глаза, помолчала немного, а потом тихо проговорила:
– Убийца всегда возвращается на место преступления.
– Это был несчастный случай, – мягко сказала тётя. – Ты не виновата.
О-о-о, тут я могла бы предаться долгому монологу, по очереди вынося не терпящие возражений обвинительные приговоры то бесстрашной девчонке, возомнившей себя ночной гонщицей, то уступчивому мальчишке, поддавшемуся на её уговоры, то эксцентричной тётушке, разрешившей рассекать на машине без прав, то чёртову лосю, вздумавшему выйти на дорогу в кромешной мгле. У меня было время обдумать всё это тысячу раз, осудить всех и всех же помиловать… кроме себя.
Потому что потом я совершила другое преступление, куда страшнее.
– Ладно, нормально всё, – натянула я улыбку, почувствовав, как в уголках глаз собираются слёзы. Отщипнула краешек лепёшки, смахнула им соусные узоры с тарелки и закинула в рот. – Я поживу у тебя немножко?
– Да ради бога! – Тётя Агата грациозно поднялась со стула, откликнувшись на свист кипящего чайника. – Отец твой, полагаю, не знает, что ты тут?
– Никто не знает, они там заняты все, им не до меня. Матильда опять беременна, объясните мне кто-нибудь, зачем с таким яростным желанием плодиться и размножаться нужно было тратить шесть лет на МГИМО? А Милка делает вид, что учится, но он такой тупой, что не удивлюсь, если однажды схватит скальпель не за тот конец.