А потом больше всего на свете я захотел оказаться там, где я могу что-нибудь сделать. Свет залил все, даже глаза заболели, но не было времени медлить, и я помотал головой, стараясь настроить свою голову. Я оказался в комнате, здесь всюду были плакаты. Плакаты были про все, будто человек, живший здесь, свидетельствовал обо всем, что ему нравится на стенах своей комнаты. Это делало ее очень личной. Были здесь плакаты про злые компьютерные игры, про модную музыку, про героев фильмов о войне. Они были исписаны красным маркером, разрисованы. Кое-где было написано «обожаю», а кое-где «стало казаться, что отстой». Все было написано на датском, и я с легкостью узнал почерк Астрид. Плакаты почти заменяли обои, и их жизненный цикл был строго определен. Те, на которых было написано «классно» могли рассчитывать на жизнь, а те, которые вдруг были определены в отстой, даже если эта надпись красовалась поверх прежних восхвалений, ждали забвения. Это были обреченные плакаты, которым скоро предстояло расстаться с жизнью.
Вещей здесь было множество, они были разбросаны тут и там: пустые банки, исписанные стикеры, джойстик, школьный альбом, пульт от телевизора. Кровать была большая, в середине нее была яма, наверное, образовавшаяся от того, что кто-то систематически прыгал на ней. Торшер казался единственным предметом в комнате, принесенным взрослым. Такой вполне стандартный торшер, наверное, из «Икеи», черный, с цветком плафона на тонком стебле.
Я смотрел на все очень внимательно, мне нужно было найти ту самую важную вещь, которая могла помочь Астрид. Ни от чего в комнате я с первого взгляда не чувствовал того укола, почти болезненного где-то в области сердца, который я и считал интуицией.
Все было пустым и стало для Астрид совсем неважным, когда она была там, в Аркадии.
Но если бы я только был Астрид, наверное, я бы прятал все, что дорого мне по-настоящему. Я был бы смелым, но скрывал бы то, что делало бы меня слабым. Я ходил по комнате, стараясь никуда не наступить, как в заповеднике. Мне хотелось быть максимально аккуратным с тем, что прежде было дорого Астрид. Я встал на колени, пошарил под кроватью. Пыль была на ощупь, как какое-то крохотное и пушистое животное. Поэтому англичане и называют комки пыли — пыльными зайчиками.
Сначала все было пусто, и ничего не кололо, а потом вдруг стало именно так — колко и волнительно, когда я наткнулся на коробку. Я вытащил ее на свет, она была картонная. Мне было немного неловко смотреть на вещи самые личные для Астрид, но я должен был.
Коробка оказалась наполнена доверху. Там были фотографии Астрид и Адриана, и этого стоило ожидать, книжные закладки, девичьи и с бабочками, и это было неожиданно и мило, резиновая лягушка, крышечки от стеклянных бутылок, разноцветные, но израненные металлического цвета царапинами. Еще была банка, на которой детским почерком, в котором без труда угадывался почерк маленькой Астрид, было написано: «Черви». Червей там, к счастью, не было, ни живых, ни мертвых. Все это многие люди назвали бы мусором, но я знал, что для Астрид оно дороже всего на свете и случись в ее доме пожар, она в первую очередь схватила бы эту коробку.
Я чувствовал тепло под пальцами, продолжал рыться в коробке. Что-то чуждое этому миру и при этом еще более близкое Астрид было тут. Под книжкой «Племянник Чародея» я обнаружил рубин. Огромный, и красота его тоже была большой. Такой красный, такой блестящий, такой теплый, что даже горячий. Держать его в руках было невероятно приятно, и он сиял, как крохотное солнце. Вернее, наверное, он сиял, как если бы Марс был звездой. А еще Констанция говорила про каких-то Красных Гигантов, но я больше представлял великанов из саг, когда она так говорила.
Я сжал рубин, крепко, но бережно. Он был очень похож на камни из улья, которыми осы кормят осиных детей. И я был уверен, что если бы я надломил это сокровище, и из него бы хлынул золотой мед, сгущенная магия Великой Реки. Все стало меркнуть и темнеть, как если внезапно наступило затмение. Исчезали в темноте и постеры, и мусор, и взрослый, так не подходящий это подростковой комнате торшер. Все меркло и оставалось позади, как и жизнь Астрид с тех пор, как она попала в Аркадию. Но рубин продолжал сиять, его блестящая красота разбивала тьму, была как открытая рана, как горящее сердце из сказки. Благой Король сказал мне:
— Ты молодец, Герхард.
Снова плыли огни подводного царства. Рубин стал рассыпаться. Я в отчаянии попытался закрыть его руками, но капелька за капелькой от него отслаивались искры.
— Все правильно, — сказал Благой Король. — Это магия, и она возвращается к тому, кому она принадлежит.