— Все случилось так, как он хотел. Моя смерть и его смерть абсолютно равноценны для Аркадии. Думаю, в сущности ему было все равно, когда умереть. Хотя, быть может, вы и лишили его радости посмотреть на конец мира.
— Конец мира? — спросила я.
— А ты не видишь, Делия? Аркадия рассыпается. Она была доверена мне и моему брату, и жизнь в ней поддерживают наши сердца. Если бы он смог заставить кого-то из вас отдать ему меч, чтобы он, скажем, отсек мне голову, все сложилось бы так же. Мы в точке, где историю невозможно или почти невозможно изменить.
Благой Король смотрел на небо, разрываемое молниями, с философской грустью, свойственной состарившимся преподавателям. Я сказала:
— А что вы можете сделать?!
— А ты считаешь, что что-то делать нужно?
Он был очень спокоен, и я понимала почему. Существо столь древнее смирилось уже со всем, в том числе и с концом всего. Но я так не могла. Я крикнула:
— Мои друзья мертвы! Мои братья и сестры!
Благой Король мягко улыбнулся.
— Так тебя тоже, оказывается, волнует совсем не мир. К счастью для них, их души еще не оказались в Великой Реке, поток остановился. Я уверен, что с этим я могу тебе помочь, дитя.
— А со всем остальным миром? — спросил Аксель. — Для меня это более актуально.
— А со всем остальным миром только вы сможете помочь себе. Я-то на своем месте, и на чужом быть не могу.
Я разозлилась, он говорил загадками, как будто у нас было желание и время для того, чтобы их отгадывать. Я уже совсем было возненавидела Благого Короля, хотя и не так сильно, как его брата, но в этот момент туман поднялся к вершине горы, на которой мы стояли. Туман был абсолютно безвидным, вряд ли он чем-то отличался от тумана из фильмов про Шерлока Холмса. Так что я не сразу догадалась, что это было все, что составляло Констанцию, Герхарда, Астрид и Адриана. Благой Король стоял очень спокойно, смотрел, как белый туман проникает в моих мертвых друзей, впитывается в них.
Мне все это казалось чем-то не только личным, но и запретным. Тайны смерти и жизни, секс, рождение, агония и умирание, все это должно было быть скрытым от чужих глаз. Точно так же и с воскрешением. Мы с Акселем не сговариваясь развернулись к океану. Он с ревом бился о скалы, и каждый удар вырывал дрожь из камня, на котором мы стояли. Океан окружал Аркадию со всех сторон, это он был и за клубничным полем.
— Море Бед, — сказал Аксель.
— Оно так называется?
— Неа. Это я его так назвал. Когда я только попал сюда, представлял, что за этим Морем Бед — реальность, которая мне не нужна. И все Море Бед состоит из житейских неудач. Ну, знаешь, ненаписанных книг, ненарисованных картин, несказанных слов. И только тот, кто делает все, что хочет, может преодолеть Море Бед и попасть сюда, в Аркадию.
— А ты ее любишь.
— Любил.
Он смотрел на меня, и я не знала, что еще сказать. Мы впервые разговаривали так, что я начинала понимать, что Аксель за человек. Мы разговаривали, как люди, которые хотят друг друга узнать. Он сказал:
— Не бойся, они все оживут, и мы умрем вместе.
— Слабое утешение.
— Разве? Я думал, всегда приятно умереть с кем-то, вроде ты не один такой неудачник.
— Аксель!
А потом он снова поцеловал меня. Поцелуй вышел ласковым, очень мягким, я и не думала, что Аксель способен на такую нежность. В этот момент я услышала, почти пожалев о торжестве жизни над смертью, голос Астрид:
— Твою мать! Противно-то как!
— Делия, дорогая, есть вещи хуже, чем герпес. Несмываемый позор, например. Несмываемый позор не намажешь ацикловиром.
— Заткнись, Адриан! — сказал Герхард. — Это любовь.
— Вам что менее интересно, что мы умерли и воскресли, чем то, что Акселя не послала Делия?
Я засмеялась, отстранившись. Они поднимались на ноги, Герхард тряхнул головой, как после сна. И хотя рубашка его все еще была в крови, никакой раны больше не было. Адриан потирал затылок:
— Больно, но терпимо.
— Меня чуть не убила какая-то тератома! — завопила Астрид. Но в ее голосе было намного больше торжества, чем злости. Хорошо снова быть.
Я ощущала единство со всеми ними и даже Аксель ощущал, мы кинулись друг друга обнимать. Вообще-то — не самое удобное мероприятие. Все время чьи-то руки метят тебе в глаз, тебя неловко сгребают, твой нос утыкается в чью-то подмышку. Мало приятного — обниматься с шестью людьми одновременно, каждый из которых хочет тебя обнять.