Сейчас Флори плела сон для человека, который мог спасти свою семью. Его образ и то, что будет с ним пришло к Флори в ее собственном сне. И хотя она не могла спасти полсотни таких же как он людей, она могла помочь ему. А если бы он помог еще кому-то, то, может быть, в мире стало бы еще чуть меньше боли.
Его звали Ицхак, он жил в Варшавском гетто со своей женой и крохотной дочкой, еще более крохотной, чем ей полагалось быть, не растущей из-за недоедания куколкой. По ночам девочка плакала от голода, и Ицхак дрожал при мысли о том, что кто-то пожалуется юденрату, и ему велят заткнуть его несчастную девочку. А он не заткнет ее, не сможет, она еще и речи-то не знает. А в следующий раз Ицхак окажется в списках, которые будут зачитывать немцы, пришедшие на акцию.
Вот чего боялся Ицхак, но вышло по-другому. Никто на него не жаловался, все молчали. Но дом, в котором жил Ицхак нужен был немцам под швейную мастерскую — зима на Восточном фронте обещала быть мертвецки холодной.
А это значит, что жители этого дома, которых некуда расселить, были обречены. Другие придут в этот дом, будут работать там, подыхать с голода, а Ицхак уйдет.
Флори думала все это и думал Ицхак, он забылся беспокойным сном, и Флори ловила искры его мыслей, направляя их.
Он и его жена, и крохотная дочка, бежали в лабиринте серых, слишком хорошо знакомых со смертью домов гетто.
— Что они сделали с нашей Варшавой, — плакала жена, а дочка уже не плакала, только попискивала от голода. Они бежали, силясь найти свой дом, только его нигде не было. Они бродили невероятно долго, не находя ответа на свой вопрос — куда же им теперь идти? Они плутали в рядах ставших одинаковыми от горя построек, на пожарных лестницах стояли люди, которых давным-давно уже увезли, и Ицхак знал, что они не вернутся обратно. Наконец, Ицхак увидел, как нелепая громада их дома вгрызается в серое, дождливое небо. Они взбежали по лестнице, снова заголосила дочка.
Дома было чисто и прибрано, как раньше, когда еще были силы убираться, светило солнце, и Ицхак понял, что начался короткий праздник лета. Может быть, удалось бы вырастить что-то во дворе. Солнце осветило прекрасное лицо его девочки, синие от детства глазки, и Ицхак впервые за долгое время увидел, как она заулыбалась. На накрытом белой скатертью столе стояла банка с вареньем, какое часто делала его бабушка. Той повезло — умерла до войны.
Ицхак уже и забыл, каков сахар на вкус.
— Сейчас, сокровище, сейчас, — сказал Ицхак. — Давай наркомим твою маму, а она накормит тебя.
Кто же сделал им такой подарок? Жена с дочкой в руках так и стояла без движения. Ицхак шагнул к столу, взял банку, но она выскользнула у него из рук и разбилась о паркет, заляпав его красным. Небо за окном заволокло, солнце совершило короткий путь по небу и исчезло. А Ицхак увидел, что это не варенье, а кровь разлитая по его кухне — густая, потемневшая кровь под его ногами. Он закричал в отчаянии, как раненное животное, и в этот момент в дверь начали стучать. Сначала — в дверь, а после стучали в стены, стучали в окна, чужие, злые люди снаружи хотели пробраться в его дом. Дребезжали стекла, дрожали стены, дом был только скорлупкой и готов был уступить чьим-то требовательным движениям. Дом перестал быть безопасен, дом стал страшнее нарушения комендантского часа.
Последняя тревожная искра сорвалась с пальцев Флори и растворилась в теплой пустоте безопасной гостиной. Флори вздохнула. Она чувствовала себя уставшей, но работа была сделана хорошо. Ицхак проснулся среди ночи, в беспросветной темноте усталого Варшавского гетто. Флори надеялась, что он поймет посланный ею сон, а больше она ничего не могла.
О чем-то своем трещал камин, и Флори уютнее устроилась в кресле. Довольная усталость колыхала ее разум, как спокойные волны теплого моря, и она задремала, слушая разговоры огня. Проснулась она совсем от других разговоров.
— Я не думаю, что у нас что-нибудь получится, — шептал кто-то, запальчиво, перепугано.
— Но мы должны. Если мы не разбудим его, мы погибли.
— Мы погибли, если попытаемся сделать то, о чем ты говоришь. Наша кровь не разбудит Отца, она лишь приманит Неблагого Короля.
Сон сходил с Флори медленно, по капле, и она не сразу узнала говорящих. Постепенно их голоса проявились из небытия. Их было трое: Винченцо, молодой лакей-итальянец, прибывший сюда лет на десять позже Флори, совсем мальчишка, Михаил, русский аристократ, спесивый и бывший старым существом уже когда Флори попала сюда, и Соледад, яркая, блестящая от драгоценностей испанская женщина. В той жизни она, кажется, работала камердинершей у какой-то госпожи из восемнадцатого века. Теперь же, обретя второй шанс, она решила стать своей госпожой, используя ее манеры и повадки.