Только бы не убивали людей. Меня трясло от злости и бессилия, тошнило, и я увидела, что моя рука, сжимающая руль, испачкана кровью того бедного парня, незнакомого мне и, наверное, неплохого. Точно неплохого, если он пытался остановить моих родителей.
Мне стоило просто пойти в полицию. Папа бы даже не решился меня убить. Но я не могла. Я любила папу и Розу, и презирала себя за эти детские чувства к ним. Шоссе неслось мимо меня с оглушительной скоростью, смазанное, будто чья-то ладонь прошлась по еще не засохшей краске. Я не могла сбавить скорость, сердце мое билось от страха. Заячья реакция, а я не зайка. Я не «беги и никогда останавливайся», я «оставайся и борись». Во всяком случае мне всегда хотелось так думать. Теперь поводов полагать так было намного меньше. Мне хотелось попасть в место, где я буду совсем одна. Я въехала в мой уютный, по-северному нежный Стокгольм с юга. Ближайшее кладбище и было моим любимым. Там, конечно, бывали стайки восторженных и взволнованных туристов, но и затаиться там было легче легкого. Лесное кладбище, самое одинокое место в Стокгольме с года начала Первой Мировой Войны. Вскоре трясти меня перестало, а отсутствие телефона давало дополнительную иллюзию безопасности, будто перерезало канал связи между мной и папой. Я припарковалась у метро, получилось неплохо, несмотря на мои дрожащие руки. Город уже поддернуло короткими сумерками к тому времени, как я вышла из машины. Я взяла конверт, оставив на нем красные отпечатки моих пальцев. У меня даже не было влажных салфеток, чтобы вытереть кровь. Я подставила руки дождю, и хрустальные капли холодно забарабанили по моим ладоням. Спускались вниз и устремлялись к асфальту они уже каплями, похожими по цвету на розовый кварц. Конверт тоже мок, и чтобы он окончательно не потерял свою защитную функцию для письма внутри, я спрятала его под футболку. В такой дождь на кладбище почти никто не шел, только далеко впереди меня маячила женщина в красном пальто, не забывшая своих мертвых. Только когда я увидела ее, поняла, как мне холодно в одной футболке. Даже кости, казалось, замерзли. Нужно было хоть что-то с собой захватить, но времени не было. Вымокли косы, а выбившиеся из них пряди плетьми хлестали меня по лицу всякий раз, когда поднимался невыносимый ветер, но в машину мне возвращаться не хотелось. Я мечтала попасть в единственное место, которое успокаивало меня, даже если это будет стоить мне воспаления легких. Я шла по длинной липовой аллее, ветки деревьев были устремлены вверх, искривленные, как пальцы старушки, воющей из-за артрита. Кладбище начиналось с поля, которое всегда напоминало мне футбольное. Газон, еще более зеленый из-за дождя и наступающих сумерек, был щедро усеян зернами листьев. Я пошла по дорожке, дождавшись, пока скрылась из виду дама в красном. Так я осталась совершенно одна. Бутылочно-зеленое поле простиралось перед глазами, ближе к краю дорожки в землю был воткнут строгий каменный крест. Я миновала его, и подъем тоже закончился, я принялась спускаться вниз. Лесное кладбище вызывало у жителей Стокгольма смешанные чувства. Вроде бы это и не место для увеселений, однако оно такое зеленое, так похоже на парк, что невольно навевает чудесные мысли о пикниках. А потом натыкаешься на могилу, и становится невыразимо стыдно. Ну, то есть мещанам становится. Я сама не против пикников на кладбищах. Я бы и сейчас что-нибудь съела.
Вскоре полуголые деревья, как могли, укрыли меня от дождя. В их тени сумерки стали почти неотличимы от вечера. Деревья и могилы казались явлениями одного порядка, они чередовались в такой неопределенной последовательности, будто между ними не было никакой разницы. Дождь сделал более яркими буквы, выгравированные на плитах, и имена мертвецов взывали к проходящему с отчаянием. Я читала имена, потому что мне казалось, что только этого они и ждут. За этими именами скрывались жизни, насыщенные, как и моя, и все эти люди, как и я, думали, что никогда не умрут. Джордже тоже так думал. Я шмыгнула носом, от холода, а не из желания сдержать рыдания.