Дудник стоял на узкой, покатой площадке; ниже голубела пустота, обрезанная свисающим выступом; на выступе, прикрытом заледеневшим снегом, виднелись дырочки, оставленные кошками. Ропаки у берега были крупнее нежели казались с горы; по взблескам, идущим издали, угадывались мелкие, мягкие волны.
— Где Афанасьев? — спросил Романов, тяжело дыша, укрепившись надежно рядом с Дудником.
Дудник смотрел на Романова; на задубевшем от холода лице с выдвинутым подбородком жили лишь глаза, желтоватые против солнца, в коричневую крапинку.
— Без веревки туда не слезть, — сказал Дудник.
Романов повернулся к пропасти, крикнул:
— Во-о-овка-а-а!..
«О-о-ока-кха-кха-кха!..» — загудело, крякая в утробе мертвого водопада, распахнувшего черные, гигантские крылья над головой. «Ха-ха-ха!..» — побежало, дробясь, рассыпаясь, по изрытой глубокими ранами голой груди горы.
Романов почувствовал взгляд — повернулся: Дудник смотрел в упор, в глаза, от него разило спиртным перегаром.
— Что с Афанасьевым?.. Где он?!
— Оттуда видать, — сказал Дудник, указывая на выступ рукой, не сводя глаз с Романова. — Он не ворушит-ся… Уже минут двадцать не ворушится…
Романов спрыгнул на выступ: правая нога соскользнула — он пошатнулся… Дудник схватил его за канат, придержал…
Водопад уходил вниз отвесной воронкой — метров на десять. Основание воронки упиралось в вислоплечую вершину скалы, заваленную снежным обвалом. На снегу, вклеившись спиной и затылком в снег, лежал Афанасьев, разметав руки, ноги. Романов смотрел, склонясь над пропастью. Глаза Афанасьева были приоткрыты; на лице лежала пороша; черные брови и выбивающиеся из-под лисьей шапки волосы, казалось, поседели наполовину.
— Во-о-овка!..
Глаза Афанасьева раскрылись широко.
— Вовка, мерзавец!..
Теперь Романов уже не слышал, как отвечали скалы, дробя, распыляя в оседающем солнце его крик. К нему возвратились мысли и чувства, которыми он жил в этот памятный день, ему нечего было объяснять — прощать Афанасьеву. Теперь же хотелось немедленно дотянуться руками до парня, вырвать у смерти, трясти, кричать прямо в лицо: спасибо, друг, за письмо, за дневник, за оплеуху, которой не хватало давно, чтоб опомниться.
Романов выскочил на узкую, покатую площадку, сорвал со спины скатку тонкого альпинистского каната, закрепил конец за выступ в скале, бросил скатку в пропасть; она полетела, кувыркаясь, разматываясь; канат натянулся; Романов взялся за канат руками, ступил на выступ, повис на руках…
Когда Афанасьева вытащили из скал, уложили на плащ возле тригонометрического столбика с конической маковкой, к Романову подошел Остин; длинные, тяжелые руки бригадира проходчиков болтались — он не знал, куда их деть. Остин воровато огляделся, толкнул Романова в локоть, кивнул. Романов пошел за ним. Они сделали шагов тридцать в сторону первой буровой вышки, лишь по пояс видневшейся вдали. Остин остановился.
— Смотрите, — сказал он.
Они стояли метрах в десяти от обрыва в скалы, на бугровине; под ногами был смерзшийся, упресованный буранами снег.
— Вот, — сказал Остин, приседая.
Романов опустился на корточки рядом… На потемневшем снегу были видны симметрично расположенные белые точки.
— Это след, — сказал Остин. — Смотрите… В насте остались дырочки от шипов. Дырочки замело свежим снегом. Здесь кто-то ходил ночью, когда мела поземка.
Кто-то подошел, остановился: позади Романова и Остина было слышно дыхание.
— Между двумя такими следами — полтора шага, — продолжал Остин, не оглядываясь. — Здесь бегали ночью.
Кто-то часто дышал за спиной Романова и Остина.
— Такие следы есть и дальше, — продолжал Остин. — Они идут в сторону первой буровой.
Кто-то за спиной Романова и Остина придержал дыхание.
— Такие следы есть там, — кивнул Остин в сторону верхнего плато Зеленой. — Кто-то бежал от скал, а потом вернулся.
Теперь дыхания сзади не было слышно.
— Смотрите внимательно, — сказал Остин. — У Афанасьева на кошках шесть шипов. Шипы стоят в два ряда, по три шипа в каждом. Такие кошки, как у Афанасьева, у всех на Груманте. Смотрите…
Белых точек на темном насте было девять. Они были расположены в три ряда; в каждом ряду по три.
— Это мои кошки, Александр Васильевич, — сказал Остин. — Я делал их сам.
Дыхание сзади сделалось шумным.
— Кошки с девятью шипами, — продолжал Остин, — я променял в прошлом году Дуднику за двадцать фабричных жаканов и банку бездымного пороха «Сокол». Правильно, Михаил?..