Это было в начале апреля. Я хорошо помню. Рая, когда это было и как. Возможно, ты и не знала многого, что было и как, — я хочу, чтоб ты знала. Все. Что было. Ты должна знать, что я делал, как думал, какими чувствами жил… почему делал, думал и чувствовал так, а не иначе, — все, чтоб понять, почему я поступил в конечном счете так, как поступил, — не мог иначе.
Пришла пора делать не только «психопатические» — медицинские — выводы, а и трезвые — инженерские.
Это было в апреле.
Часть пятая
I. Под ногами пучина холодного моря
Впервые за кои месяцы Батурин загнал в шахту всех заместителей и помощников, начальников участков, сам остался на поверхности; закрылся дома, предупредив дежурную на коммутаторе: «Ежели кто звонить будет — нет меня. Землетрясение станется — дьявол его! — нет. Усвоила?!»
Романов закрылся в своем кабинетике над механическими мастерскими — отдыхал, приходил в себя и думал. Потом спал на столе — и во сне думал. Вздрагивал. Доделывал отчет о переукомплектовании штатов добычных участков, думал. Упрямился как баран. Опять спал — мучительно думал. Утром его разыскала по телефону в столовой секретарша Батурина — «начальник рудника велел явиться к нему». Ни одного из обычных в его «повелениях» стартовых выстрелов: «Сей же час!», «Немедля!», «Мгновенно!», которые секретарша передавала с таким же тщанием, как и рудничные сплетни, не было. Романов поторопился.
То ли, отсиживаясь дома, взаперти, Батурин со вчерашнего вечера не прикорнул малости — обдумывал, как и Романов, передумывал происшедшее и многое другое, что приходило в голову, напрашиваясь и на обобщения; то ли еще что-то случилось, — он был и теперь такой, как в ту минуту, когда Корнилова опустила на стол перед ним бланк «радиограммы-молнии», словно с той поры не прошло и минуты. Не только чувствовалось, но и ощущалось, как он отяжелел. Лет на десять погрузнел. Двойная, словно бы насвежо выгравированная, острая складка разрезала межбровье. Между пальцами торчала дымящаяся «казбечина».
— Где отчет о переукомплектовании добычных? — спросил, не подняв головы, не ответив на приветствие.
Романов положил на стол перед ним картонную папку, сел рядом.
Батурин долго листал страницы отчета, возвращался к перелистанному. Романов ждал, наблюдая. В папке было три варианта переукомплектования: с учетом того, что одна из лав новой шахты будет оборудована комбайновым комплексом; с учетом того, что комбайном «Донбасс»; и лишь третий как запасной — в двадцатой лаве будет механизирована навалка с помощью обратного хода врубовки. Батурин листал. Курил. Романов ждал. Потом Батурин ходил по кабинету. Долго ходил, тяжело переставляя ноги. Курил беспрерывно. Романов ждал терпеливо. Батурин остановился перед Романовым — остановил на нем тяжелый взгляд. Тяжкий. Но Романов лишь на мгновение почувствовал теперь этот его подавляющий взгляд: внутренняя работа, которую заставил проделать Афанасьев за последние дни, часы, и еще что-то, что лишь появилось и не успело созреть, но уже жило и будоражило, вернули ему уверенность в себе, способность если не понимать, то уже чувствовать людей, обстоятельства, которые принуждают поступать против желания, воли, — почувствовал, как напряжение спало. Он даже со стула не встал, когда Батурин смотрел. Батурин вернулся к столу, переложил папку на уголок стола — еще раз перелистал отчет.
— Отправляй в Баренцбург, — велел так, словно это переукомплектование было уже не его дело. — Да не лыжника посылай: медведи начали выходить на наш берег. Курьера посади на сани. Лучших лошадей ему дай. Ружье дай.
— Я сам отвезу, — сказал вдруг Романов, для себя вдруг. — Мне надо в Баренцбург и по личному делу.
И опять Батурин долго смотрел на Романова. Но теперь по-другому: глаза вдруг сделались гневными яростно, перемерял — в который уж раз! — по всем параметрам. Мучительно долго смотрел. Но лишь себя мучил: внутренне Романов уже не шел навстречу его измерениям, подлаживаясь, — был свободен от влияния. Наблюдая, однако, за Батуриным, улавливал: с ним происходит — или уже произошло? — что-то необычное. Это необычное раздваивало Батурина… и обязывало ждать объяснения… с уважением…
— Ладно, иди, — сказал Батурин, так и не подписав отчета. — Готовься, стало быть… я еще погляжу, — и склонился.
Когда Романов вошел в кабинет, Батурин сидел за столом, упираясь локтями в стол, подпирая побелевшими кулаками скулы, смотрел вниз, — перед ним лежала бумажка. Теперь он вновь уронил голову… в ладони — уставился в ту же бумажку. На столе лежала радиограмма: